Текст книги "История Рима от основания Города"

В той местности Ганнибалу представился другой случай к удачным действиям. Среди центурионов первого манипула был центурион Марк Центений, по прозванию Пенула, выдававшийся своим ростом и отвагой. Этот Пенула по окончании срока военной службы, при посредстве претора Публия Корнелия Суллы, был введен в сенат и просил сенаторав дать ему 5000 воинов, обещая, как человек, знакомый с врагом по опыту и знающий местность, скоро совершить нечто важное и воспользоваться против изобретателя теми средствами, при помощи которых до сих пор обманывали римских вождей и их войска. Нелепо было обещать, но не менее нелепо было и верить этому, как будто одинаковые знания требуются от искусного воина и главнокомандующего. Вместо 5000 ему дали 8000; одну половину составляли римские граждане, другую – союзники. И сам он на пути собрал из деревень значительное число добровольцев и почти с удвоенным войском прибыл в Луканию, где остановился Ганнибал, без пользы последовавший за Клавдием. Результат не подлежал сомнению, так как дело шло между вождем Ганнибалом – и простым центурионом; между войсками, состарившимися в победах, – и войсками, совершенно новыми, составленными по большей части на скорую руку и полувооруженными. Лишь только войска увидели друг друга, ни та ни другая сторона не уклонилась от битвы, и обе немедленно построились в боевой порядок. Несмотря на полное неравенство сил, сражались более двух часов, так как римское войско оставалось в рядах до тех пор, пока держался вождь. Когда же он подставил себя под удары неприятельских стрел и таким образом пал – не только для поддержания своей прежней хорошей репутации, но и из опасения предстоящего позора, если бы он пережил поражение, навлеченное его безрассудством, – тотчас же римское войско было разбито. Но все дороги были заняты конницей, и потому даже бежать не представлялось возможности; поэтому из такой массы едва спаслась одна тысяча, а остальные погибли в разных местах разного рода смертью.

20. Консулы вторично с величайшей энергией начали осаду Капуи. Они свозили и заготовляли все потребное для этого. Хлеб свозили в Казилин. При устье Волтурна, на месте, где теперь находится город, укрепили редут.

В него и в Путеолы (Фабий прежде еще укрепил этот город) поместили гарнизон, чтобы иметь в своей власти ближайшее море и реку; а чтобы у римского войска был запас на зиму, в эти две приморские крепости свезли от Остии хлеб, только что присланный из Сардинии, а также скупленный в Этрурии претором Марком Юнием. Но, сверх потери, понесенной в Лукании, также покинуло знамена войско, состоявшее из добровольцев, отправлявших военную службу при жизни Гракха с полнейшей добросовестностью, как будто смерть полководца освободила их от присяги. Ганнибал не желал оставить без внимания Капую и покинуть союзников в таком критическом положении, но, получив желанный успех, вследствие необдуманного образа действий одного римского полководца, он старался найти удобный случай к уничтожению другого вместе с его войском. Послы из Апулии приносили известия, что претор Гней Фульвий сначала, пока осаждал некоторые отпавшие к Ганнибалу города Апулии, действовал с большей осмотрительностью; затем, вследствие чрезмерного успеха, сам, а с ним и воины дошли до такого произвола и до такой беспечной разнузданности, что вовсе не соблюдали военной дисциплины. Из многих прежних опытов, особенно же из бывшего за несколько дней перед тем, Ганнибал убедился, каким бывает войско под командой неумелого вождя, а потому двинулся лагерем в Апулию.

21. Претор Фульвий с римскими легионами был около Гердонии. Когда туда донеслась весть о приближении врага, то войско чуть было без преторского приказа не схватило знамена и не вышло на бой. Сдержала его более всего несомненная уверенность в том, что оно может сделать это, когда захочет, по своему личному усмотрению. Ганнибал не сомневался в том, что представляется удобный случай к удачному сражению, так как знал, что в лагере врагов поднялся шум, и большинство, призывая к оружию, самонадеянно настаивало на том, чтобы вождь дал сигнал к битве. Поэтому в следующую ночь он разместил 3000 легковооруженных воинов в окрестных поместьях, терновых кустарниках и лесах; они должны были по данному сигналу одновременно появиться из своих убежищ. Магону он отдал приказ занять почти с 2000 всадников все дороги в том направлении, в котором, по его расчетам, произойдет бегство. Сделав все эти приготовления ночью, на рассвете он вывел войско в бой. Фульвий в свою очередь не медлил, будучи увлечен не столько какими-либо личными надеждами, сколько случайным воодушевлением воинов. Итак, войско строится с такой же необдуманностью, с какой вышло на бой, по личному произволу воинов, которые случайно забегали вперед и останавливались там, куда их направляло личное желание, а затем по капризу или из страха покидали свою позицию. Впереди выстроились первый легион и левый фланг; войско было вытянуто в длину. Трибуны кричали, что сил в глубину вовсе недостаточно ни в количественном, ни в качественном отношениях и что враг прорвется, где бы он не сделал нападение; однако все спасительные советы не только не обращали на себя внимания воинов, но даже не достигали их слуха. Явился Ганнибал, вождь совершенно другого рода, да и войско его было вовсе непохоже на римское и не так построено. Поэтому римляне не выдержали даже крика и первого натиска врагов. Их вождя, равного Центению по глупости и неосмотрительности, вовсе нельзя ставить в сравнение с последним по силе духа: видя, что дело потеряно и его воины робеют, он схватил коня и бежал приблизительно с двумя сотнями всадников. Остальное войско было прогнано с фронта, затем окружено с тылу и флангов и перебито, так что из 18 000 спаслось же более 2000. Враги овладели лагерем.

22. Когда весть об этих, следовавших непосредственно за другим, поражениях дошла до Рима, то, правда, сильная печаль и панический страх охватили государство; но все-таки впечатление, произведенное этими поражениями, умерялось тем, что консулы, от которых главным образом зависело решение дела, действовали до сих пор удачно. К консулам отправляют послов – Гая Летория и Марка Метилия с приказанием тщательно собрать остатки двух армий, приложить старание к тому, чтобы они от страха и отчаяния не сдались врагу, что случилось после каннского поражения, и отыскать дезертировавших из войска добровольцев. Подобного же рода поручение возложено было на Публия Корнелия, которому повелено также произвести набор, и потому он объявил на базарах и ярмарках приказ о розыске добровольцев и о возвращении их к знаменам. Все это было выполнено самым тщательным образом.

Консул Аппий Клавдий поручил команду при устье Волтурна Децему Юнию, а в Путеолах – Марку Аврелию Котте с тем, чтобы они немедленно, по мере прихода кораблей из Этрурии и Сардинии, отправляли хлеб в лагерь. Возвратившись к Капуе, он узнал, что его товарищ Квинт Фульвий все увозит от Казилина и намерен осаждать Капую. Тогда они оба обложили город и вызвали от Свесулы из Клавдиева лагеря претора Клавдия Нерона. Нерон оставил там незначительный гарнизон, чтобы удержать позицию, и тоже со всем остальным войском спустился к Капуе. Таким образом водрузили около Капуи три палатки для главнокомандующих. Три армии принялись за работы с различных сторон; они готовятся окружить город валом и рвом, строят на незначительных промежутках редуты и одновременно во многих пунктах так успешно сражаются с препятствовавшими осадным работам кампанцами, что последние в конце концов стали держаться за воротами внутри городских стен. Но прежде чем эти осадные работы составили одну непрерывную цепь, были отправлены послы к Ганнибалу с жалобой на то, что он бросил их и почти что опять предоставил римскому произволу; при этом они заклинали его подать им помощь хотя бы на этот раз, когда враги не только обложили их, но даже провели кругом непрерывный вал. Претор Публий Корнелий отправил к консулам письмо, прося, чтобы они, прежде чем окружить Капую осадными машинами, предоставили желающим кампанцам возможность добровольно выйти из города и вывезти с собой оттуда свое достояние – вышедшие до майских ид будут свободны и сохранят свое имущество; после же этого срока и вышедшие из города, и оставшиеся в нем будут считаться врагами. Было объявлено об этом кампанцам, но они отнеслись к этому сообщению не только презрительно, но еще стали осыпать римлян ругательствами и угрозами. Ганнибал увел свои легионы от окрестностей Гердонии в Тарент в надежде или силой, или хитростью овладеть тарентинской крепостью; а когда это не удалось, то направил путь к Брундизию, рассчитывая на измену в этом городе. Между тем как он и там понапрасну тратил время, явились к нему кампанские послы с жалобами и вместе с тем с просьбами. Ганнибал дал им горделивый ответ, что и ранее он заставил снять осаду и теперь консулу не выдержать его прихода. Удалившиеся с такой надеждой послы едва только могли пробраться обратно в Капую, так как она уже была окружена двойным рвом и валом.

23. Именно в то время, когда окружали валом Капую, доведена была до конца осада Сиракуз. Помогла этому, кроме энергичной доблести вождя и его войска, также внутренняя измена. Действительно, в начале весны Марцелл не знал, обратить ли ему войну на Гимилькона и Гиппократа или теснить осадой Сиракузы. Он видел, что город нельзя взять ни силой, так как он недоступен по своему положению и с суши и с моря, ни голодом, так как его поддерживал почти свободный подвоз продовольствия со стороны Карфагена. Тем не менее, чтобы испробовать все средства, он приказал сиракузским перебежчикам (у римлян было несколько знатнейших мужей, изгнанных во время отпадения от римлян за несочувствие новому образу мыслей) в разговорах со своей партией зондировать настроение умов и уверить, что жители, в случае сдачи Сиракуз, будут пользоваться свободой и сохранят свои законы. Удобного случая к разговору не представлялось, так как зародившееся против них в умах многих подозрение направило всеобщее внимание и сосредоточило взоры всех на том, чтобы не остался незамеченным какой-либо подобный проступок. Один раб, принадлежавший изгнаннику, был впущен, как перебежчик, имел свидание с немногими и положил начало разговорам о подобного рода деле. Затем некоторые прикрылись в рыбачьей лодке сетями, объехали таким образом кругом к римскому лагерю и переговорили с перебежчиками. Те же самые лица стали делать это чаще, а затем являлись новые и новые сторонники замысла. Наконец число их дошло до восьмидесяти. И когда уже все было приготовлено для измены, некто Аттал, в порыве негодования на выказанное к нему недоверие, сделал донос Эпикиду. Все заговорщики были казнены под пытками. Непосредственно за исчезновением этой надежды появилась другая. Сиракузцы отправили к царю Филиппу некоего лакедемонянина Дамиппа, но римские корабли захватили его в плен. Эпикид сильно хлопотал об его выкупе во что бы то ни стало. Марцелл не отказывал, так как уже тогда римляне добивались дружбы с этолийцами, а лакедемоняне были их союзниками. Посланные для переговоров о его выкупе избрали местность, прилегавшую к Трогильской гавани возле башни, называемой Галеагрой[874]874
  …прилегавшую к Трогильской гавани возле башни, называемой Галеагрой… – Гавань эта находилась в северном загибе моря. Башня была в северной части города, в том пункте, где у моря Тиха и Ахрадина соприкасаются между собой.


[Закрыть], которая лежала посредине и представлялась поэтому удобной для обеих сторон. Во время частых поездок туда один римлянин стал рассматривать на близком расстоянии стену; сосчитывая камни и прикидывая в уме, какое пространство занимает на лицевой стороне каждый из них в отдельности, он измерил по приблизительному расчету вышину стены и сообразил, что она ниже, чем прежде думал он и все прочие римляне, и что на нее можно подняться даже по небольшим лестницам. Об этом он доложил Марцеллу. Дело показалось заслуживающим внимания. Но так как по той же самой причине этот пункт оберегался с большим вниманием, то подойти к нему не представлялось возможности, и потому стали искать удобного к тому случая.

Он представился благодаря перебежчику. Последний принес известие, что совершается трехдневное празднество в честь Дианы и за недостатком, вследствие осады, других припасов на пирах в излишнем изобилии предлагается вино, доставленное для всех плебеев Эпикидом и разделенное по отдельным трибам их начальниками[875]875
  …разделенное по отдельным трибам их начальниками. – Здесь разумеются отдельные части города (regionеs). В Сиракузах не существовало деления на трибы. Тит Ливий употребил римский термин, как он это часто делает, говоря об иноземных учреждениях. В Риме члены каждой трибы избирали себе начальника и устраивали сообща празднества. Нечто подобное, вероятно, было и в Сиракузах.


[Закрыть]. Узнав об этом, Марцелл переговорил с некоторыми из военных трибунов, выбрал при их содействии подходящих для геройского выполнения такого важного дела центурионов и воинов, приготовил в скрытом месте лестницы и приказал дать остальным сигнал, чтобы они поспешно позаботились о подкреплении себя пищей и сном, так как ночью надо будет идти в поход. Затем, когда, по-видимому, наступил тот момент, в который засевшие за пир еще днем пресытились уже вином и стали засыпать, он приказал воинам одного манипула нести лестницы, и таким образом при царившей тишине было приведено туда узкой вереницей до 1000 вооруженных. Передние без шума и тревоги взошли на стену, за ними по порядку последовали другие, так как отвага первых придавала духу даже колебавшимся.

24. Десять тысяч вооруженных уже овладели частью стены к тому времени, когда придвинулись остальные войска и начали всходить по множеству лестниц; сигнал был дан со стороны Гексапила, куда пришли среди полного безлюдья, так как в башнях большая часть после пира или пьяные спали, или же полупьяные продолжали пить. Но немногих из них они, застав врасплох, убили в постелях.

Подле Гексапила есть калитка; ее начали ломать с большой энергией. Со стены, по условию, раздался трубный сигнал, и уже отовсюду стали действовать не украдкой, а открытой силой, так как дошли до Эпипол – места, снабженного частыми караулами, и врагов надо было не столько обманывать, сколько приводить в ужас, что и было исполнено.

Ибо, как только послышались звуки трубы и крики римлян, занявших стены и часть города, – стражи, воображая, что все кончено и город взят, частью прыгали со стен или были сталкиваемы перепуганной толпой; но бóльшая часть не знала о случившейся большой беде, с одной стороны, потому, что все были пьяны и спали, с другой – потому, что в обширном городе то, что было известно в одной части, не вполне доходит до всех остальных. Перед рассветом Марцелл взломал Гексапил, вступил со всеми войсками в город, переполошил всех и заставил взяться за оружие и нести посильную помощь почти уже взятому городу. Эпикид ускоренным маршем отправился от острова, называемого жителями Насос. Он не сомневался, что прогонит незначительное количество врагов, перешедших через стены по небрежности стражи. Встречая трепещущих от страха граждан, он то и дело повторял, что они только увеличивают тревогу и представляют положение более серьезным и страшным, чем оно есть на самом деле. Однако, увидев, что вся местность, окружающая Эпиполы, наполнена вооруженными врагами, он только раздразнил их, пустив несколько метательных копий, и повернул отряд свой обратно в Ахрадину, не столько боясь сил и массы врагов, сколько опасаясь, что при этом удобном случае возникнет измена внутри самого города и что он таким образом найдет ворота Ахрадины и остров запертыми во время тревоги. Вступив за стены и видя с более возвышенного места расстилавшийся перед его взорами город, самый красивый из всех городов того времени, Марцелл, говорят, заплакал, частью от радости, что совершил такое важное дело, частью при мысли о древней славе города. Перед его умственным взором проносились потопление афинского флота, истребление двух громадных армий с двумя славнейшими полководцами, столько войн, веденных с такой опасностью против карфагенян, столько могущественных тиранов[876]876
  …столько могущественных тиранов… – Дионисий Старший (единоличное правление 405–367 до н. э.) и его сын Дионисий Младший (367–344 до н. э.), а также Агафокл (317–289 до н. э.).


[Закрыть] и царей и преимущественно Гиерон, не только как царь новейшего времени, но и как выделявшийся своими услугами римскому народу более, чем всеми своими доблестными качествами и дарами судьбы. Все эти события проходили перед его умственным взором, и у него явилась мысль, что все то, что он видит, моментально запылает и обратится в пепел. Поэтому, прежде чем придвинуть знамена к Ахрадине, он посылает бывших, как упомянуто выше, среди римских гарнизонов сиракузцев склонить мягкими речами врагов к сдаче города.

25. Ахрадинские ворота и стены находились главным образом в руках перебежчиков, для которых при заключении мирного договора не было никакой надежды на прощение. Они никому не позволяли ни подходить к стенам, ни заводить переговоры. Поэтому Марцелл, ввиду безуспешности этой попытки, приказал отступить к Евриалу. Это холм на противоположной морю окраине города; он возвышается над той дорогой, которая ведет в поля и во внутренние части острова, и по своему положению весьма удобен для того, чтобы перехватывать подвозимый провиант. Начальствовал в этой крепости по назначению Эпикида аргосец Филодем. Марцелл отправил к нему Сосиса, одного из убийц тирана; продолжительными переговорами обманным образом дело затягивали, и Сосис донес Марцеллу, что Филодем назначил себе срок для размышления. Между тем он тянул день за днем, чтобы тем временем Гиппократ с Гимильконом подошли с войсками, не сомневаясь, что, в случае вступления их в крепость, римскую армию, запертую в стенах, можно истребить; Марцелл же, видя, что Евриал нельзя ни сдать, ни взять, расположился лагерем между Неаполем и Тихой (таковы названия отдельных частей города, представлявших собой подобие целых городов), опасаясь, что если войти в более населенные части города, то жадных до добычи воинов нельзя будет удержать, чтобы они не разбежались. Туда явились к нему от граждан Тихи и Неаполя послы в шерстяных повязках и с перевязанными масличными ветвями в руках, прося избавить их от убийств и пожаров. Относительно их скорее просьб, чем требований, Марцелл созвал военный совет и, согласно общему мнению, издал приказ, в силу которого ни один воин не должен был обижать никого из свободнорожденных, а все остальное предназначалось в добычу. Лагерь вместо укреплений защитили плитами домов; в воротах его, которые лежали по направлению городских улиц, он расположил караулы и гарнизоны, чтобы кто-либо не сделал нападения на лагерь в то время, когда воины разбегутся. Затем, по данному сигналу, воины рассеялись в разные стороны; ворота выломали; несмотря на ужас и суматоху, царившие повсюду, от резни воздержались, но грабеж прекратился только тогда, когда было расхищено все, накопленное за время продолжительного благополучия. В это время также и Филодем, которому не оставалось никакой надежды на помощь, взял честное слово, что его невредимым отпустят обратно к Эпикиду, а затем вывел свой гарнизон и передал холм римлянам.

Когда внимание всех от взятой части города устремлено было на холм, – Бомилькар выждал такую ночь, в которую, вследствие сильной бури, римский флот не мог стоять в море на якоре, с 35 кораблями отправился из сиракузской гавани и свободно выплыл на парусах в открытое море, оставив Эпикиду и сиракузцам 55 кораблей. Он объяснил карфагенянам критическое положение дел в Сиракузах и, спустя несколько дней, возвратился со 100 кораблями. Эпикид, как гласит молва, осыпал его многими подарками из сокровищницы Гиерона.

26. Взяв Евриал и поместив там гарнизон, Марцелл снял с себя одну заботу, именно о том, чтобы впущенные в крепость с тылу какие-нибудь неприятельские силы не потревожили запертых и стесненных в стенах римлян. Затем он окружил Ахрадину тремя расположенными на удобных пунктах лагерями, в надежде принудить к сдаче запертых и терпевших во всем недостаток жителей ее. В течение нескольких дней караулы на обеих сторонах стояли спокойно. Прибытие Гиппократа и Гимилькона сразу привело к тому, что враги сами напали на римлян со всех сторон. Дело в том, что и Гиппократ, укрепив лагерь у большой гавани и уведомив занимавших Ахрадину, напал на прежний римский лагерь, в котором командовал Криспин, и Эпикид сделал вылазку против сторожевых постов Марцелла, и пунийский флот причалил к берегу между городом и римским лагерем, чтобы Марцелл не мог подослать какой-либо подмоги Криспину. Но тревога, произведенная врагами, была сильнее происшедшего боя. Ибо и Криспин не только отбросил от укреплений Гиппократа, но даже преследовал его во время торопливого бегства, и Марцелл загнал Эпикида в город. По-видимому, даже и для будущего уже было достаточно сделано, чтобы внезапные вылазки врагов не грозили никакой опасностью. Присоединилось еще общее бедствие – моровая язва, которая естественным образом отвлекла внимание обеих сторон от военных планов. Действительно, в осеннее время, в местности с нездоровым климатом нестерпимая жара подействовала на всех почти воинов в обоих лагерях, однако в гораздо большей степени вне города, чем в городе. Сначала болезнь и смертность появлялись от неблагоприятных условий времени и места; затем сам уход за больными и прикосновение к ним распространяли болезнь. Поэтому заболевшие или умирали покинутыми на произвол судьбы, или заражали болезнью в одинаковой с собой степени неусыпно ухаживавших за ними лиц и увлекали их за собой; ежедневные похоронные процессии и смерть были на глазах у всех; повсюду днем и ночью раздавались вопли. В конце концов, привыкшие к беде сердца настолько очерствели, что не только не провожали мертвых со слезами и плачем, но даже не выносили и не погребали покойников, и бездыханные тела валялись распростертыми на виду у людей, ожидавших подобной же смерти. Мертвецы губили больных, больные здоровых, как внушая страх, так и распространяя пагубное зловоние, происходившее от разложения. Некоторые, предпочитая смерть от оружия, в одиночку нападали на неприятельские посты. Однако зараза с гораздо большей силой действовала на пунийский лагерь, чем на римский, ибо, вследствие продолжительного обложения Сиракуз, римские воины более привыкли к климату и воде. Видя, что, вследствие неблагоприятных климатических условий, болезнь распространяется, находившиеся в неприятельском войске сицилийцы разбежались каждый в свой ближайший город, а не имевшие нигде убежища карфагеняне погибли окончательно все вместе с самими вождями Гиппократом и Гимильконом. Марцелл заранее, лишь только стало грозить такое сильное бедствие, перевел своих в город, и слабые организмы оправились в жилых помещениях и в тени. Тем не менее та же зараза истребила многих и в римском войске.

27. По истреблении сухопутного пунийского войска сицилийцы, служившие воинами у Гиппократа, заняли два небольших, но защищенных естественным положением и укреплениями города. Один отстоял от Сиракуз на три мили, другой – на пятнадцать. Туда они стали свозить из своих общин провиант и сзывать вспомогательные войска. Между тем Бомилькар вторично отправился с флотом в Карфаген и выставил в таком виде положение дел союзников, что внушил карфагенянам надежду на возможность не только оказать им полезную помощь, но и забрать в плен римлян в захваченном ими некоторым образом городе. Этим он побудил послать с ним возможно большее количество транспортных судов, нагруженных всевозможными запасами, и увеличить его собственный флот. Итак, он отправился от Карфагена с 130 военными судами и 700 транспортными кораблями и воспользовался довольно благоприятными ветрами для переправы в Сицилию. Но те же ветры помешали ему обогнуть Пахин. Сначала слух о приближении Бомилькара, а затем задержка его, вопреки ожиданиям, попеременно возбуждали в римлянах и сиракузцах чувства радости и страха, и Эпикид, боясь, что пунийский флот направится обратно в Африку, если в течение очень многих дней будут продолжать путь с востока те же задерживавшие его тогда ветры, передал Ахрадину полководцам наемников и поплыл к Бомилькару. Последний держал флот в бухте, из которой отплывали в Африку, и боялся морского сражения не столько потому, что был неравен по силам и количеству кораблей (у него их было даже больше, чем у римлян), сколько потому, что ветры были более благоприятны для римского флота, чем для его собственного. Тем не менее Эпикид возбудил в нем желание попытать счастье в морском бою.

Марцелл видел, что сзывали со всего острова сицилийское войско и что приближался с большими припасами пунийский флот. Поэтому и он, чтобы не быть запертым и стесненным в неприятельском городе одновременно с суши и с моря, несмотря на неравенство числа кораблей, решил помешать Бомилькару войти в Сиракузы. Около Пахина стояли два враждебных флота, готовых столкнуться, лишь только водворившаяся на море тишина позволила им выехать в открытое море. И вот, когда свирепствовавший несколько дней эвр[877]877
  …эвр… – Юго-восточный ветер.


[Закрыть] стал стихать, первым двинулся Бомилькар. Сперва флот его, по-видимому, направлялся в открытое море, чтобы удобнее было обогнуть мыс; но, увидев, что против него двигается римский флот, Бомилькар вдруг, неизвестно почему, испугался, поплыл в открытое море на парусах и, отправив послов в Гераклею с приказанием возвратить оттуда назад в Африку транспортные суда, сам миновал Сицилию и направился в Тарент. Эпикид, неожиданно лишившись такой надежды, чтобы не подвергнуться по возвращении осаде в городе, бóльшая часть которого была захвачена, уплыл в Агригент, с намерением не столько предпринять что-нибудь оттуда, сколько выжидать исхода войны.

28. Лишь только в сицилийский лагерь пришла весть о том, что Эпикид вышел из Сиракуз и что карфагеняне оставили остров и почти что отдали его на произвол римлянам, сицилийцы предварительно разузнали в разговорах настроение умов осаждаемых и затем отправили к Марцеллу послов для заключения условий сдачи города. Когда почти состоялось полное соглашение относительно того, что царские владения, где бы они не находились, будут принадлежать римлянам, а остальное удержат за собой сицилийцы вместе с сохранением свободы и законов, то послы вызвали тех, кому Эпикид поручил заведывание делами, и объявили им, что войско сицилийское прислало их, как к Марцеллу, так и к ним, с тем чтобы участь всех, осаждаемых и не подвергшихся осаде, была одинакова и чтобы отдельные стороны ничего не выговаривали лично для себя. Послов впустили, чтобы они могли разговаривать с родственниками и знакомыми, и они изложили заключенные уже с Марцеллом условия, подали надежду на спасение и побудили вместе с ними напасть на заместивших Эпикида – Поликлета, Филистиона и Эпикида, по прозванию Синдона. Убив их и созвав народ на собрание, послы жаловались на недостаток и на то, против чего раньше сами граждане обыкновенно тайно роптали, говоря, что, несмотря на столько гнетущих бедствий, все-таки не должно обвинять судьбу, потому что от них зависит, как долго им терпеть все это. Поводом римлянам к осаде Сиракуз послужила любовь их к сиракузцам, а не ненависть. В самом деле, римляне тогда только возбудили войну и начали осаждать город, когда услыхали, что Гиппократ и Эпикид, приспешники Ганнибала, а затем Гиеронима, захватили власть в свои руки; целью их было не штурмовать самый город, а взять с бою жестоких тиранов. Но Гиппократ умерщвлен, Эпикиду закрыт доступ в Сиракузы, и заместившие его лица перебиты; карфагеняне на суше и на море прогнаны изо всех сицилийских владений. После этого что же мешает римлянам желать неприкосновенности Сиракуз в равной мере, как если бы был в живых сам Гиерон, который, не в пример прочим, заботился о поддержании дружбы с римлянами? Итак, единственная опасность для города и его населения заключается в самих жителях, если они упустят удобный случай примириться с римлянами, а случая, подобного тому, который представляется в данный момент, потом никогда не будет, если уяснить себе, что одновременно Сиракузы освобождаются от своенравных тиранов и сближаются с римлянами.

29. Все выслушали речь их с полным сочувствием, но решили прежде назначения послов избрать преторов; затем из числа самих преторов отправили к Марцеллу послов. Глава посольства говорил: «И в начале не мы, сиракузцы, изменили вам, но сделал это Гиероним, бесчестный не столько по отношению к вам, сколько по отношению к нам, и после мира, заключенного по убиении тирана, не нарушал ни один житель Сиракуз, а расстроили его прислужники царя Гиппократ и Эпикид, угнетавшие нас частью страхом, частью обманом. И никто не может сказать, чтобы когда-нибудь периоды нашей свободы не были в то же время и периодами мирных отношений с вами. Во всяком случае теперь, по убиении лиц, державших Сиракузы в тисках, мы тотчас же, как только получили свободу в своих действиях, явились, чтобы передать оружие, сдать себя, город и стены, вполне мирясь с участью, которую вы даруете нам. Боги даровали тебе, Марцелл, славу взятия знаменитейшего и красивейшего из греческих городов. Все достопамятные подвиги, совершенные нами на суше и на море, увеличивают славу твоего триумфа. Неужели ты хочешь, чтобы сохранилось только предание, какой великий город взят тобой, а чтобы потомки не видели и самого города, который будет указывать каждому, прибывшему в него сухим путем и морем, то на трофеи наших побед над афинянами и карфагенянами, то на трофеи твоих побед над нами? Разве ты не передашь Сиракузы своей фамилии, чтобы хранить их в целости под покровительством и защитой имени Марцеллов? Память о Гиерониме не должна иметь в ваших глазах большого значения, чем воспоминание о Гиероне: последний гораздо более был другом, чем первый врагом вашим, и благодеяния второго вы испытали и на деле, а безумие первого послужило только к его собственной гибели».

Рямляне готовы были удовлетворить всем просьбам, и с этой стороны жители Сиракуз были обеспечены; более грозили войной и опасностью распри между ними самими. Дело в том, что перебежчики, думая, что их отдают на произвол римлянам, внушили подобного рода опасение и вспомогательным наемным войскам; поэтому, схватив оружие, они убили сперва преторов, затем разбежались для избиения сиракузцев, в гневе умерщвляли всех встречных и разграбили все, что попадало им под руку; после того, чтобы не оставаться без вождей, они избрали шесть начальников – по три человека для управления Ахрадиной и Насосом. Наконец мятеж стих. Когда мятежники путем расспросов о переговорах с римлянами подробнее вникли в дело, им начало уясняться настоящее положение вещей, что иное дело они, иное – перебежчики.

30. Как раз кстати от Марцелла возвратились послы. Они утверждали, что наемников взволновало ложное подозрение и что у римлян нет никакой причины требовать их наказания. Один из трех ахрадинских начальников был испанец Мерик. К нему из среды посольской свиты нарочито подослали одного из воинов вспомогательных испанских войск. Последний встретился с Мериком без свидетелей и прежде всего изложил ему, в каком положении оставил Испанию (он незадолго перед тем прибыл оттуда), говоря, что все там подчинено римскому оружию. Хочет ли он служить в рядах римлян или возвратиться на родину – в том и другом случае он может, если это имеет цену в его глазах, стать во главе своих земляков. Напротив, если он продолжает предпочитать осадное положение, то на что он надеется, будучи заперт с моря и с суши?