Текст книги "История Рима от основания Города"

25. Точно выступив обвинителем, Сопатр начал с изложения прежней жизни Адранодора и Фемиста и утверждал, что все преступные и безбожные дела, совершенные после смерти Гиерона, принадлежат им. Ибо, говорил он, что сделал по собственному побуждению Гиероним, что мог сделать он, мальчик, едва только приходивший в отроческий возраст? Его опекуны и наставники царствовали, а ненависть за то падала на другого, и потому они должны были пасть или прежде Гиеронима, или, по крайней мере, вместе с ним. Но они, заслужив уже казнь и обреченные на нее, задумали после смерти тирана еще новые преступления, сначала открыто, так как Адранодор запер ворота Острова, торжественно заявил, что он наследует царство, и сделался хозяином того, чем управлял только как уполномоченный. Затем, когда ему изменили те, которые были на Острове, и все граждане, занявшие Ахрадину, осадили его, он, видя безуспешность своих усилий явно и открыто добиться царской власти, старался достигнуть ее тайно и хитростью. Не могли подействовать на него даже благодеяние и честь, когда граждане избрали его, врага свободы, претором, наравне с освободителями отечества. Но эти деспотические мысли о царстве внушили им жены их из царского рода, одному дочь Гиерона, другому дочь Гелона. Непосредственно после этой речи раздались со всех сторон собрания крики, что ни одна из них не должна жить, и вообще не должен оставаться в живых никто из рода тиранов. Толпа всегда такова: она или рабски служит, или надменно властвует, а свободы, занимающей середину между рабством и тиранией, она не умеет ни умеренно получить, ни умеренно пользоваться ею. И обыкновенно являются люди, способствующие яростным стремлениям черни, подстрекающие к кровопролитию и убийствам ее жадные и не знающие меры в казнях сердца. Так и в то время преторы немедленно опубликовали предложение, которое было принято почти раньше, чем опубликовано, – истребить весь царский дом. Посланные преторами убили жен Адранодора и Фемиста – Дамарату, дочь Гиерона, и Гармонию, дочь Гелона.

26. У Гиерона была еще дочь Гераклея, жена Зоиппа, который был отправлен Гиеронимом послом к царю Птоломею и там остался добровольно в ссылке. Гераклея, узнав заранее, что убийцы посланы и к ней, убежала в домашнюю молельню под защиту пенатов с двумя взрослыми дочерьми: волосы их были распущены, и вообще вся наружность их возбуждала сострадание; к тому же, заклиная убийц памятью отца Гиерона и брата Гелона, она молила не делать ее, безвинную, жертвою ненависти к Гиерониму. Правление его доставило ей только одно – ссылку мужа, ее участь при жизни Гиеронима была совсем непохожа на участь сестры, и по смерти его ее положение совсем иное. Если бы Адранодору удались его планы, то ее сестра сидела бы с мужем на престоле, а ей разве не пришлось бы быть рабою наравне с другими? Если кто-либо даст знать Зоиппу, что Гиероним убит и Сиракузы освобождены, то разве кто сомневается, что он немедленно сядет на корабль и возвратится на родину? Как обманчивы надежды людей! В освобожденном отечестве жизни жены и детей Зоиппа грозит опасность, а чем они мешают свободе или законам? Кому может быть опасна она, одинокая и почти вдова, и ее дочери, живущие в сиротстве? Опасности со стороны ее и не боится никто, но ненавистен весь царский род. Поэтому пусть ушлют далеко от Сиракуз и Сицилии и повелят переправить в Александрию жену к мужу, дочерей к отцу. Но убийцы были глухи к ее мольбам и не обратили на них внимания. Видя, что некоторые из них, не желая терять времени, обнажают мечи, она перестала молить за себя, но настоятельно просила пощадить, по крайней мере, ее дочерей, находящихся в таком возрасте, который щадит даже раздраженный враг; и, мстя тиранам, не подражать их преступлениям ненавистным для самих мстителей. В то время как она так молила, убийцы, оттащив ее от алтаря, зарезали ее и затем бросились на дочерей, забрызганных кровью матери. Вне себя от скорби и страха, они как безумные кинулись так стремительно из молельни, что, будь выход на улицу, они взволновали бы весь город. И тут все-таки, несмотря на тесноту в доме, они несколько раз невредимо ускользали сквозь толпу стольких вооруженных людей и вырывались из столь многих и таких сильных рук, державших их. Наконец, обессиленные ранами, они упали бездыханные, забрызгав все кровью. Печальная гибель их была тем более достойна жалости, что вскоре явился гонец с приказанием – остановить убийство, так как умы граждан вдруг склонились к милосердию. Тут сострадание перешло в раздражение на то, что так поспешили с казнью и не дали времени ни одуматься, ни изменить решения, состоявшегося под влиянием гнева. Вследствие этого толпа негодовала и требовала комиций для выбора новых преторов на место Адранодора и Фемиста (ибо оба они были преторами); выборы эти никаким образом не могли соответствовать желаниям преторов.

27. Назначен был день комиций. Тут неожиданно для всех кто-то из задних рядов толпы назвал имя Эпикида, а вслед затем другой – имя Гиппократа. Потом эти имена стали чаще повторяться и притом при видимом единодушии большинства граждан. Собрание представляло смесь: оно состояло не только из граждан, но и из воинов и, главным образом, из перебежчиков, жаждавших общего переворота. Преторы сначала сделали вид, что ничего не слышат, и хотели затянуть дело; наконец, уступая единодушному требованию граждан и опасаясь с их стороны возмущения, объявили Эпикида и Гиппократа преторами. И не сразу после своего избрания они открыли свои замыслы, хотя им было очень неприятно, что к Аппию Клавдию были отправлены послы просить перемирия на десять дней и, по ходатайствовании его, посланы другие лица просить возобновления прежнего союзного договора. Римский флот из ста кораблей стоял в то время у Мургантии, выжидая, чем кончатся в Сиракузах смуты, происшедшие вследствие убиения тиранов, и к чему приведет граждан новая и необычная для них свобода.

В это же время Аппий отправил сиракузских послов к Марцеллу, прибывшему в то время в Сицилию. Последний, выслушав условия примирения, признал соглашение возможным и сам отправил послов в Сиракузы вести переговоры непосредственно с преторами о возобновлении союзного договора. Но там уже не было прежнего спокойствия и тишины. Гиппократ и Эпикид, получив известие о том, что пунийский флот подошел к Пахину[847]847
  …подошел к Пахину… – Мыс Пахин (ныне Капо-Пассеро) – южная оконечность Сицилии (по морю около 60 км от Сиракуз).


[Закрыть], оправились от страха и то перед наемными воинами, то перед перебежчиками высказывали обвинение, что Сиракузы предают в руки римлян. Когда же Аппий расположился с флотом у входа в гавань, чтобы придать мужество своей партии, то неосновательные обвинения, по-видимому, вполне подтверждались, и вначале даже толпа стремилась к гавани, чтобы воспрепятствовать возможной высадке римлян.

28. При таком волнении умов решено было созвать народное собрание. Так как на собрании обнаруживались противоположные стремления и дело доходило до бунта, то один из старейшин, Аполлонид, сказал речь, при тогдашних затруднительных обстоятельствах весьма полезную: «Никогда ни надежда на спасение, ни гибель не были ближе ни в одном государстве. Если все граждане единогласно перейдут на сторону римлян или карфагенян, то ни одна община не будет в более счастливом и завидном положении; если же граждане будут настаивать всякий на своем, то между сиракузцами возгорится не менее кровопролитная война, чем между пунийцами и римлянами, так как внутри одних и тех же стен у каждой партии будут свои войска, свое оружие и свои вожди. Поэтому более всего надо стараться достичь всеобщего единомыслия. С каким государством полезнее заключить союз – это вопрос второстепенный и гораздо менее важный; однако при выборе союзников следует скорее руководствоваться примером Гиерона, чем Гиеронима, или, лучше сказать, отдать предпочтение дружественному союзу, испытанному в продолжение пятидесяти лет, перед союзниками, ныне неизвестными, а некогда[848]848
  …а некогда… – Союз с карфагенянами существовал у сиракузцев при Гелоне, Дионисии II и в первые годы правления Гиерона.


[Закрыть] вероломными. При решении этого вопроса важно и то обстоятельство, что карфагенянам можно отказать в мире, не вызывая тем необходимости теперь же начать с ними войну, а с римлянами неизбежно тотчас же или заключить мир, или начать войну». Чем менее заметно было в речи увлечения или пристрастия, тем она больше имела значения. К совещанию преторов и избранных сенаторов присоединен был еще военный совет, в котором должны были принять участие и центурионы, и начальники союзных войск. После неоднократного обсуждения этого вопроса, при горячих спорах обеих партий, решено было наконец заключить с римлянами мир, так как не представлялось никакой возможности вести с ними войну, и отправить послов для скрепления союза.

29. По прошествии нескольких дней прибыли в Сиракузы леонтинские послы с просьбой прислать вооруженный отряд для защиты их страны. Это посольство явилось весьма кстати: оно избавило город от беспорядочной и буйной толпы и удалило ее вождей. Претор Гиппократ получил приказ вести в Леонтины перебежчиков; так как к нему присоединились многие из наемных вспомогательных войск, то у него образовался отряд в 4000 человек. Этот поход пришелся по сердцу как посылавшим, так и посылаемым: последним представился давно желанный случай произвести переворот, первые радовались, считая, что из города удалено все отребье. Впрочем, это облегчение было только временным, подобно облегчению больного тела, которое вскоре должно подвергнуться еще более тяжкой болезни, ибо Гиппократ начал опустошать пограничные части римской провинции, делая сперва тайные набеги, а затем, когда Аппий прислал вооруженный отряд для защиты владений союзников, он со всем своим войском напал на выставленный против него римский отряд и убил много людей. Когда Марцелл узнал об этом, то послал немедленно в Сиракузы послов объявить, что обещанный мир нарушен и что всегда будет повод к войне, пока Гиппократ и Эпикид не будут далеко усланы не только из Сиракуз, но и вообще из Сицилии. Эпикид, опасаясь, что если он останется в Сиракузах, то на него взвалят вину его отсутствующего брата, или не желая пропустить случая со своей стороны возбудить войну, отправился также к леонтинцам и так как видел, что они очень раздражены против римлян, то начал возбуждать их и против сиракузцев, так как-де они заключили мир с римлянами на тех условиях, чтобы все народы, которые были под властью царей, оставались под их властью, и что сиракузцы уже не довольствуются своею свободой, а хотят сами повелевать и властвовать; поэтому следует им объявить, что и леонтинцы считают себя в праве пользоваться свободою, отчасти потому, что тиран пал на земле их города, отчасти потому, что тут впервые раздался призыв к свободе, и все, бросив царских вождей, поспешили в Сиракузы. Таким образом, или этот пункт должен быть изъят из союзного договора, или леонтинцы не должны соглашаться на такие условия его. Толпу легко было убедить в этом, и потому сиракузским послам, жаловавшимся на избиение римского вооруженного отряда и требовавшим, чтобы Гиппократ и Эпикид удалились или в Локры, или в другой город, куда только пожелают, лишь бы только оставили Сицилию, леонтинцы резко ответили, что они не уполномочивали сиракузцев заключать с римлянами договор от их имени и не связаны чужими союзными договорами. Этот ответ сиракузцы передали римлянам, объяснив им при этом, что леонтинцы независимы; таким образом, римляне могут вести с ними войну, не нарушая союзного договора с сиракузцами, и они, сиракузцы, примут участие в этой войне, с условием, чтобы леонтинцы после покорения снова находились под их властью, согласно условиям договора.

30. Марцелл двинулся со всем войском против леонтинцев, пригласив и Аппия, с тем, чтобы он напал на них с противоположной стороны. Воины его, раздраженные избиением вооруженного отряда во время переговоров об условиях договора, сражались так горячо, что овладели городом при первом натиске. Гиппократ и Эпикид, заметив, что неприятели взобрались на стены и разломали ворота, удалились с немногими сотоварищами в крепость, а оттуда тайно ночью бежали в Гербез.

Сиракузцы выступили с восьмитысячным вооруженным отрядом; у реки Мила их встретил гонец с известием, что город взят римлянами; в остальном в его словах к правде была примешана ложь: будто вместе с воинами перебиты и граждане, и вряд ли остался в живых хоть один взрослый гражданин; город-де разграблен, а имущество богачей роздано воинам. Сиракузский отряд, пораженный таким известием, остановился и, ввиду всеобщего волнения, вожди – то были Сосис и Диномен – совещались, как поступить. Факт, что около 2000 перебежчиков были наказаны розгами и затем обезглавлены, придавал ложным известиям вид страшной истины. Но в действительности никто из леонтинцев или других воинов по взятии города не был обижен: всякому возвращена была его собственность, кроме той, которая пропала во время первой суматохи при взятии города. Воины жаловались, что их сотоварищи предательски перебиты, и потому их нельзя было принудить ни идти в Леонтины, ни, стоя на месте, дожидаться более верного известия. Преторы видели, что воины склонны к отпадению, но понимали, что если удалить вождей, руководивших ими в их безумном намерении, то это волнение будет непродолжительно; поэтому они повели войско в Мегары, а сами оттуда с немногими всадниками отправились в Гербез, в надежде при всеобщем замешательстве взять город с помощью измены. Когда же это им не удалось, они, видя, что надо действовать открытой силой, на следующий день двинулись из Мегар, чтобы всем войском напасть на Гербез. Гиппократ и Эпикид думали, что ввиду полной безнадежности их положения у них есть одно только средство, хотя на первый взгляд довольно рискованное, – отдаться во власть воинов, которые большею частью привыкли к ним и были раздражены известием об избиении их сотоварищей. Поэтому они вышли навстречу войску. Случилось так, что в авангарде шли 600 критян, служивших под их начальством при жизни Гиеронима и обязанных Ганнибалу, который захватил их в плен при Тразименском озере вместе с другими римскими вспомогательными войсками и отпустил. Узнав их по знаменам и оружию, Гиппократ и Эпикид простирали к ним ветви маслины и другие знаки, которыми пользуются просящие пощады, умоляя принять их в свои ряды, защитить и не выдавать сиракузцам, которые и их самих, критян, не замедлят выдать на избиение римскому народу.

31. Действительно, все критяне закричали им: «Мужайтесь: мы разделим с вами всякую участь!» Во время этих переговоров знаменосцы стали, и войско приостановилось, а вожди еще не знали причины остановки. Когда пронесся слух, что Гиппократ и Эпикид здесь, и по всему войску раздался несомненный крик радости по поводу их прибытия, преторы, пришпорив коней, тотчас поскакали к передним рядам. Спрашивая критян, что это за манера и что за своеволие с их стороны вступать в разговоры с врагами и без разрешения преторов принимать их в свои ряды, они приказали схватить Гиппократа и заковать его. Услышав это приказание, подняли крик сначала критяне, а затем его подхватили и другие воины, так что преторам стало ясно, что при дальнейшей их настойчивости им самим придется опасаться за себя. Озабоченные этим и не зная, что делать, преторы приказали войску возвратиться назад в Мегары, а в Сиракузы отправили вестников известить о положении дел.

Пользуясь всеобщей склонностью верить всему подозрительному, Гиппократ прибегнул к обману: он послал нескольких критян засесть на дороге и затем прочитал воинам им самим сочиненное, но будто бы перехваченное письмо: «Сиракузские преторы консулу Марцеллу». После обычного приветствия было сказано в письме, что он поступил хорошо и правильно, не пощадив никого в Леонтинах. Но все-де наемные войска одинаково виновны, и Сиракузы только тогда будут пользоваться покоем, когда ни в городе, ни в войске не будет ни одного воина из иноземных вспомогательных войск. Поэтому ему следует постараться овладеть всеми теми, которые с сиракузскими преторами стоят лагерем у Мегар, и, казнив их, освободить наконец от них Сиракузы. Когда прочитано было это письмо, воины устремились к оружию с таким криком, что преторы в ужасе, среди волнения, ускакали в Сиракузы. Но и бегство их не прекратило волнения; напротив, сиракузские воины подверглись нападению, и ни один из них не остался бы в живых, если бы Гиппократ и Эпикид не воспротивились раздражению толпы – не из сострадания или человеколюбия, но чтобы не лишить себя надежды на возвращение и иметь в лице их и верных воинов, и заложников; наконец, чтобы расположить к себе и их родственников и друзей, во-первых, оказав им такую услугу, а во-вторых, имея в своих руках такой залог. Зная по опыту, какие неосновательные и ничтожные поводы могут произвести волнение среди толпы, они побудили одного из тех воинов, который был в Леонтинах во время осады, явиться в Сиракузы с известием, согласным с теми ложными слухами, которые принесены были войску при Миле, и, выставляя себя очевидцем и выдавая сомнительное за действительное, разжечь гнев народа.

32. Гонец не только заслужил доверие народа, но произвел впечатление и на сенаторов, когда введен был в курию. Некоторые серьезные люди громко говорили, что, к великому счастью, обнаружилась алчность и жестокость римлян в Леонтинах. Так же или еще хуже поступили бы они, если бы вступили в Сиракузы, так как тут их алчность нашла бы себе еще большее удовлетворение. Поэтому все высказались за то, что следует запереть ворота и оберегать город. Но не все граждане опасались и ненавидели одних и тех же лиц: для всего военного сословия и большей части плебеев римское имя было ненавистно; преторы и немногие оптиматы, хотя и были введены в заблуждение ложным известием, но все-таки были осторожнее ввиду более близкого и неминуемого зла. И действительно, Гиппократ и Эпикид стояли уже у Гексапила, и, при посредстве родственников граждан, находившихся в войске, велись переговоры о том, чтобы им отперли ворота и дозволили защищать общий родной город от нападения римлян. Уже одни ворота Гексапила были отперты, и они стали входить в них, как явились преторы и старались действовать властью и угрозами, затем своим авторитетом и наконец, так как ничто не помогало, то, забыв свой сан, они стали умолять не выдавать отечества людям, которые прежде были слугами тирана, а теперь стали совратителями войска. Но возбужденная толпа ничего не слушала, и ворота выламывали одинаково усердно изнутри и снаружи, и, когда они были все разломаны, войско было впущено через весь Гексапил. Преторы вместе с городской молодежью спаслись бегством в Ахрадину. Наемные воины, перебежчики и все царские воины в Сиракузах усилили войско неприятеля. Таким образом и Ахрадина взята была при первом приступе, и были перебиты все преторы, кроме тех, которые среди суматохи спаслись бегством. Ночь положила конец убийствам. На следующий день рабам была объявлена свобода, и узники выпущены из темницы: весь этот сброд выбрал Гиппократа и Эпикида в преторы. Таким образом Сиракузы, для которых на короткое время блеснул луч надежды на свободу, попали опять под гнет прежнего рабства.

33. По получении этого известия римляне двинулись немедленно из Леонтин в Сиракузы. Случилось, что и Аппий отправил послов в гавань на пентере. Отправленная вперед пентера едва успела войти в устье гавани, как была схвачена сиракузцами; послы с трудом спаслись бегством. Таким образом были уже попраны права священные не только в мирное время, но и в военное, так как римское войско расположилось лагерем на расстоянии тысячи пятьсот шагов от города у Олимпия, храма Юпитера. Решено было и отсюда отправить послов; чтобы они не вошли в город, Гиппократ и Эпикид со своей свитой вышли им навстречу за ворота. Римский посол заявил, что он принес сиракузцам от имени римлян не войну, но помощь и защиту как тем, которые нашли у них спасение от резни, так и тем, которые в ужасе терпели рабство, более позорное, чем изгнание и даже смерть. И римлянеде не оставят позорного избиения своих союзников безнаказанным. Поэтому войны не будет, если те, которые бежали к ним, получат возможность возвратиться в отечество; зачинщики убийства будут выданы; свобода и законы возвращены сиракузцам. В противном случае римляне будут преследовать всякого, кто будет тому препятствовать. На это Эпикид сказал, что он ответил бы, если бы они имели поручение к нему; теперь же пусть послы приходят снова тогда, когда власть в Сиракузах будет в руках тех, к кому они пришли. Если римляне вздумают действовать силой, то на деле узнают, что ни одно и то же – штурмовать Леонтины и Сиракузы. С этими словами он оставил послов и запер ворота.

После этого начался штурм Сиракуз одновременно с суши и с моря: с суши со стороны Гексапила, с моря со стороны Ахрадины, стены которой омываются морскими волнами. Так как римляне, взяв Леонтины благодаря панике, возникшей при первом же натиске, надеялись проникнуть с какой-нибудь стороны и в этот обширный и далеко раскинувшийся город, то придвинули к стенам города всевозможные осадные орудия.

34. И это предприятие, начатое с такой энергией, имело бы успех, не случись в то время в Сиракузах одного человека. То был Архимед, отличный наблюдатель неба и звезд, но еще более известный как изобретатель и устроитель военных машин и орудий, при помощи которых он весьма легко уничтожал все то, что сооружали враги с необыкновенным трудом. Городская стена шла по цепи неровных холмов: большая часть ее находилась на высоких и труднодоступных местах, некоторые же части находились в низких местах и были в ровных долинах легкодоступны. Соображаясь с местностью, Архимед укрепил стены всякого рода орудиями. Стену Ахрадины, омываемую, как выше сказано, морем, штурмовал Марцелл 60 пентерами. С одних кораблей стрелки, пращники и даже легковооруженные, копья которых таковы, что не умеющие пользоваться ими не могли бросать их назад, ранили почти всякого, стоявшего на стене. Эти корабли держались вдали от стены, так как для метательных снарядов было известное расстояние. Из прочих пентер было соединено по два корабля, причем внутренние весла убирались, так чтобы корабли приходились борт к борту, и приводились в движение наружными рядами весел, точно один корабль. На них находились башни о нескольких ярусах и другие орудия для разрушения стен. Против таких морских приспособлений Архимед расположил на стенах орудия различного размера. В дальние корабли он пускал камни необыкновенной величины, а ближайшим угрожал более легкими и потому более частыми ударами; наконец, чтобы сиракузские воины могли, сами не подвергаясь ранам, бросать стрелы во врага, Архимед пробил стену снизу доверху частыми отверстиями шириною в один локоть, через которые, оставаясь незамеченными, одни воины поражали врага стрелами, другие – небольшими метательными снарядами. Если некоторые корабли подходили ближе к стене, чтобы быть вне ударов от метательных орудий, то посредством подъемной машины, возвышавшейся над стеною, бросали на нос корабля железный крюк, привязанный к крепкой цепи; с помощью огромного количества свинца крюк вздымался вверх, поднимал нос корабля и становил его на корму, затем вдруг срывался, и корабль, падая точно со стены, к великому ужасу моряков, так ударялся о волны, что если и прямо падал, то зачерпывал массу воды.

Таким образом, осада со стороны моря оказалась безуспешной, и вся надежда сосредоточилась на том, чтобы напасть на город всеми силами с суши. Но и тут стены города также были защищены всякого рода орудиями, устроенными на средства Гиерона и благодаря его многолетним заботам, при помощи необыкновенного искусства Архимеда. Благоприятствовали и условия местности: скалы, на которых лежал фундамент стены, были большею частью настолько отвесны, что не только пущенные орудиями снаряды, но и скатывавшиеся от собственной тяжести камни обрушивались на врага сильным ударом. По той же причине подступить к стене было трудно, а взбираться на нее опасно. Поэтому так как все попытки взять город оказались тщетными, то на военном совете было решено оставить штурм и только осадой не допускать подвоза продовольствия врагу с суши и с моря.

35. Между тем Марцелл отправился приблизительно с третьей частью войска, чтобы снова завладеть городами, отпавшими к карфагенянам во время всеобщего волнения в Сицилии; Гелор и Гербез сдались добровольно, Мегары он взял штурмом, разрушил и разграбил, чтобы напугать прочих сицилийцев, особенно же сиракузцев. Почти в то же время и Гимилькон, стоявший со своим флотом на якоре у мыса Пахин, высадил у Гераклеи Миносовой[849]849
  …у Гераклеи Миносовой… – Гераклея Миносова – город на южном берегу Сицилии (в 25 км западнее Агригента).


[Закрыть] 25 000 пехотинцев, 3000 всадников и 12 слонов. Это войско никоим образом не может быть сравниваемо с тем ничтожным войском, с которым он стоял у Пахина. Но после взятия Сиракуз Гиппократом он направился в Карфаген и там, благодаря поддержке и со стороны послов Гиппократа, и письму Ганнибала (который утверждал, что настало время снова завоевать Сицилию с великою славою), а равно благодаря собственному влиянию и присутствию, он добился того, чтобы переправлено было в Сицилию возможно большее пешее и конное войско. Тотчас по прибытии Гимилькон взял Гераклею, а через несколько дней и Агригент. Прочие общины, бывшие на стороне карфагенян, до такой степени воспламенились надеждой изгнать римлян из Сицилии, что наконец и осажденные сиракузцы подняли головы. Полагая, что и части их войска вполне достаточно для защиты города, они распределили между собою обязанности во время войны таким образом, что Эпикид должен был охранять город, а Гиппократ, соединившись с Гимильконом, вести войну против римского консула. Гиппократ отправился ночью с 10 000 пехотинцев и 500 всадников через места, не занятые караулами, и стал располагаться лагерем вблизи Акрилл. В то время как он укреплял лагерь, явился Марцелл: он возвращался из Агригента, уже занятого карфагенянами, куда он спешил, чтобы предупредить неприятеля, но напрасно. В это время и в этом месте он менее всего ожидал встретить сиракузское войско; однако из опасения перед Гимильконом и пунийцами, с которыми он никак не мог равняться своими войсками, он шел к Сиракузам, соблюдая величайшую осторожность и держа войско готовым ко всяким случайностям.

36. Вышло так, что меры предосторожности, принятые против пунийцев, пригодились против сицилийцев: Марцелл застал их занятыми устройством лагеря, в беспорядке, в разных местах, большею частью невооруженными и окружил всю их пехоту; неприятельская конница, дав небольшое сражение, бежала с Гиппократом в Акры.

После этого сражения, задержавшего отпадение сицилийцев от римлян, Марцелл возвратился в Сиракузы, а спустя несколько дней Гимилькон соединился с Гиппократом и расположился лагерем вблизи реки Анап на расстоянии около восьми тысяч шагов от города. Почти в то же время 55 карфагенских военных кораблей под начальством Бомилькара вошли с моря в большую сиракузскую гавань; равным образом и римский флот, состоявший из 30 пентер, высадил первый легион в Панорме. По-видимому, война была перенесена из Италии в Сицилию: до такой степени оба народа обратили на нее свое внимание. Гимилькон полагал, что римский легион, высадившись в Панорме, на пути в Сиракузы, несомненно, станет его добычей, но ошибся дорогой. Он повел войско серединой острова, а легион в сопровождении флота прибыл по берегу моря в Пахин к Аппию Клавдию, который вышел ему навстречу с частью войск. Таким образом пунийцы не оставались долее у Сиракуз: Бомилькар, отчасти мало полагаясь на свой флот, так как римский флот был, наверное, вдвое больше карфагенского, отчасти видя, что он своим бесполезным пребыванием с войском только увеличивает недостаток союзников, велел сняться с якоря и переправился в Африку; Гимилькон же безуспешно преследовал Марцелла до Сиракуз, в надежде найти удобный случай сразиться с ним до соединения его с большим войском; но так как такого случая он не дождался и видел, что враг под Сиракузами довольно защищен и силен, то двинулся оттуда, чтобы напрасно не терять времени у города, глядя, как осаждают союзников. Он рассчитывал вести войско туда, где обнаружится в жителях готовность отпасть от римлян, и своим присутствием ободрять тех, кто на стороне карфагенян. Первый город, взятый им обратно у римлян, была Мургантия, жители которой выдали ему римский гарнизон; сюда у римлян свезено было большое количество хлеба и всякого рода припасов.

37. Эта измена ободряющим образом подействовала на настроение умов и других общин: римские гарнизоны были или изгоняемы из крепостей, или изменнически предаваемы и избиваемы. Город Энна, расположенный на высоком, со всех сторон обрывистом холме, был неприступен не только по своему положению, но и потому, что в его крепости находился сильный гарнизон, и начальника гарнизона не особенно легко было ввести в обман. То был Луций Пинарий, человек энергичный и придававший больше значения тому, чтобы его нельзя было перехитрить, чем полагавшийся на верность сицилийцев. В то время слухи о стольких изменах и отпадениях городов и о гибели гарнизонов усилили его бдительность и осторожность во всех отношениях. Поэтому и днем и ночью все было у него одинаково наготове и обеспечено постами и караулами, ни один воин не снимал оружия и не оставлял своего места. Когда старейшины Энны, уже условившиеся с Гимильконом насчет выдачи ему гарнизона, заметили, что римлян никоим образом нельзя было ввести в обман, то решили действовать силой; они говорили, что город и крепость должны быть в их власти, если они, как свободные, заключили союз с римлянами, а не переданы им под стражу, как рабы. Поэтому они считают справедливым требовать от римлян возвращения ключей: хороших-де союзников больше всего связывает их собственная добросовестность, и римский сенат и народ будут им в том случае благодарны, если они останутся в дружбе с ними добровольно, а не по принуждению. На это римлянин ответил, что он поставлен на этот пост своим главнокомандующим, получил от него городские ключи и приказ оберегать крепость; поэтому он ничем не может располагать ни по своему желанию, ни по желанию жителей Энны, но только по желанию того, который дал ему поручение. Оставить пост считается у римлян уголовным преступлением, и родители освятили такой закон, карая за это смертью даже своих детей. Консул Марцелл недалеко отсюда: пусть они отправят послов к нему, так как он имеет право распоряжаться. Старейшины ответили, что не пошлют, и уверяли, что если не добьются ничего путем переговоров, то постараются оградить свою свободу иным способом. На это Пинарий ответил, что если они не желают отправить послов к консулу, то пусть, по крайней мере, соберут для него народное собрание, чтобы можно было узнать, предъявлено ли ему требование немногих или всей общины. С этим старейшины согласились и на следующий день созвали собрание.