Текст книги "История Рима от основания Города"

Сципион, медленно двигаясь со своим войском, обремененным уже добычей многих городов, хотя пленные и часть добычи раньше были отправлены в старый лагерь под Утикой, обращал свои взоры уже на Карфаген; тем временем он занял Тунет[988]988
  …занял Тунет… – Тунет – ныне Тунис.


[Закрыть], покинутый разбежавшейся стражей. Город этот отстоит от Карфагена приблизительно на пятнадцать миль и защищен как искусственно, так и своим естественным положением; при этом и его можно видеть из Карфагена, да и сам он может служить пунктом для наблюдения как за Карфагеном, так и за окружающим его морем.

10. Когда римляне заняты были главным образом возведением вала, замечен был неприятельский флот, направлявшийся от Карфагена к Утике. Вследствие этого работы были прекращены и объявлен поход; быстро начали выносить знамена, опасаясь, как бы корабли, обращенные носами к материку, занятые осадой и вовсе не приготовленные к морской битве, не были истреблены. Ибо как могли сопротивляться флоту, подвижному, снабженному всеми морскими снастями и вооруженному, корабли, которые нагружены были стенобитными снарядами и машинами, да притом или были обращены в транспортные суда, или причалены к стенам так, чтобы по ним можно было, как по насыпи и подъемным мостам, взбираться на эти стены. Поэтому Сципион, по прибытии туда, приказав вопреки обычным требованиям морского сражения удалить на заднюю линию, ближе к земле, быстроходные корабли, которые могли служить защитой для других кораблей, выставил против неприятеля четыре ряда транспортных судов, в виде стены; а чтобы во время боевой суматохи нельзя было расстроить эти ряды, он приказал перебросить с одного корабля на другой мачты и реи и, перевязав их крепкими канатами, соединил корабли между собою как бы одной связью; сверху он приказал настелить доски, чтобы можно было ходить по всему ряду судов, а под самыми мостками оставил промежутки, через которые могли бы проплывать по направлению к неприятелю сторожевые суда и безопасно укрываться за них. Устроив это поспешно, насколько позволяло время, он приказывает посадить на транспортные суда около тысячи отборных воинов и снести туда громадное количество метательных снарядов, чтобы их хватило для какого угодно продолжительного сражения. Приготовившись таким образом, римляне были настороже и ожидали прибытия неприятелей.

Если бы карфагеняне поспешили, то при первом натиске уничтожили бы все приготовления, производившиеся толпой суетившихся людей. Но напуганные поражениями на суше и вследствие этого не вполне полагаясь даже на свои морские силы, где перевес был на их стороне, – они потратили целый день на медленное плавание и около захода солнца пристали в гавань, которую африканцы называют Рузукмоной[989]989
  …в гавань, которую африканцы называют Рузукмоной. – Западнее Аполлонова мыса (внутри залива), на месте совр. Порто-Фарина.


[Закрыть]. На следующий день, около восхода солнца, карфагеняне выстроили свои корабли в открытом море, как будто предстояло правильное морское сражение, и как будто римляне собирались выйти против них. Простояв долгое время и увидев, что неприятель не трогается с места, они тогда только напали на транспортные корабли.

Дело это меньше всего походило на морское сражение, скорее всего оно имело вид штурма стен посредством кораблей. Транспортные суда были значительно выше; метательные снаряды, которые пунийцы пускали с быстроходных кораблей вверх, по большей части не достигали цели, потому что приходилось стрелять откинувшись назад, между тем как удары сверху, направленные с транспортных судов, были тяжелее и размашистее вследствие самого веса снарядов. Сторожевые корабли и другие легкие суда, которые проходили под настилом, в первое время лишь сами были потопляемы напором громадных быстроходных карфагенских кораблей. Но затем они стали мешать и защитникам, так как, смешавшись с неприятельскими кораблями, заставляли воздерживаться от частого метания снарядов из опасения, как бы вследствие неверности удара они не поразили своих же.

Наконец, с карфагенских кораблей начали бросать на римские – длинные шесты с железными крючьями, именуемые гарпагами. Так как ни самих шестов, ни цепей, с помощью которых они набрасывались, нельзя было перерубить, вследствие чего каждый быстроходный корабль, дав задний ход, тащил за собою зацепленное крюком транспортное судно, то можно было видеть, как лопались канаты, связывавшие суда друг с другом, как в других местах был увлекаем разом даже целый ряд кораблей. Таким способом главным образом были разорваны все мостки, причем защитники едва успели перепрыгнуть на второй ряд кораблей. До шести транспортных судов было уведено за кормы в Карфаген. Ликование было больше, чем стоило того дело, но оно было тем приятнее, что среди непрерывных поражений и слез неожиданно промелькнуло хоть одно радостное событие, как бы маловажно оно ни было, и в то же время было ясно, что, не замедли начальники их кораблей и не приди вовремя на помощь Сципион, римский флот был бы близок к гибели.

11. Как раз в эти же самые дни, когда Лелий и Масинисса на пятнадцатый почти день прибыли в Нумидию, мезулии, наследственное царство Масиниссы, с радостью встретили его, как давно желанного царя. Сифак же, по изгнании оттуда поставленных им начальников и гарнизонов, держался в своем древнем царстве, вовсе не думая, однако же, оставаться спокойным. Подстрекали его и жена, в которую он был страстно влюблен, и тесть; сверх того, у него было такое обилие людей и лошадей, что один только взгляд на силы государства, процветавшего в течение многих лет, мог возбудить самонадеянность и не в такой дикой и необузданной натуре. Поэтому, собрав в одно место всех годных для военной службы, он раздает им лошадей и оборонительное и наступательное оружие; конницу он делит на отряды, пехоту на когорты, как когда-то научили его римские центурионы. С войском, которое было не меньше прежнего, но состояло почти все из новобранцев и потому было малодисциплинированно, он отправляется на врагов и располагается лагерем невдалеке от них.

Сначала рисковали выезжать вперед с аванпостов для рекогносцировок с безопасного места только по несколько всадников, но, прогнанные метанием дротиков, они убегали назад к своим. Затем начались набеги с той и другой стороны и, так как раздражение воспламеняло отбитых, то всадники стали подходить все в большем числе, а это и есть средство возбудить конницу на бой, когда у победителей надежда на успех, а у побежденных – раздражение увеличивает число сражающихся.

Так случилось и тут: сражение начали несколько всадников, но в пылу боя увлечена была в конце концов вся конницая с обеих сторон. И пока происходило исключительно сражение конников, с трудом можно было выдерживать толпу масесулиев, так как Сифак пускал их в дело огромными полчищами; но затем, когда римские пехотинцы, неожиданно пробежав между своими конными отрядами, дававшими им дорогу, образовали неподвижную боевую линию и удержали нападавшего врассыпную неприятеля, то сначала варвары стали придерживать лошадей, а потом, сбитые с толку непривычным родом сражения, начали останавливаться и почти приходить в смятение, наконец стали отступать не только перед пехотой, но не могли устоять даже и против конницы, ободряемой поддержкой пехоты. Уже и знамена легионов начали приближаться. Тут-то масесулии не только не выдержали первого натиска, но не вынесли даже вида знамен и оружия: так сильно подействовали на них – воспоминание ли о прежних поражениях или же ужас перед настоящим их положением.

12. В то время Сифак подъехал к неприятельским отрядам – подвергая себя опасности, он пытался остановить бегство, вызвав в своих чувство стыда, но лошадь его была тяжело ранена, и он упал; тотчас его окружили, взяли в плен и живым притащили к Лелию, обрадовав тем больше всех Масиниссу.

Цирта была столицей царства Сифака, и туда направилась огромная масса людей. Потеря убитыми в этой битве не соответствовала значению победы, так как сражение вела исключительно конница: пало не больше 5000 человек, взято в плен меньше половины этого числа при нападении на лагерь, куда устремилась толпа, пришедшая в ужас от потери своего царя. Мисинисса говорил, что в настоящее время для него приятнее всего победителем увидать свое наследственное царство, возвращенное ему после такого значительного промежутка времени, но ни при счастье, ни при несчастье медлить некогда. Если Лелий позволит ему отправиться вперед с конницей и скованным Сифаком, то он, воспользовавшись всеобщим замешательством, вызванным страхом, завладеет всем; Лелий же с пехотой может следовать за ним небольшими переходами. С согласия Лелия, прибыв раньше в Цирту, он приказывает вызвать к себе для переговоров знатнейших граждан. Так как те не знали о несчастье, постигшем царя, то ни рассказы о совершившихся событиях, ни угрозы, ни убеждения не оказывали на них никакого действия до тех пор, пока им не показали скованного царя. Тогда-то, при виде такого позорного зрелища, поднялся общий вопль, причем одни под влиянием страха покинули стены, другие, тут же решив искать милости у победителя, открыли ворота. И Масинисса, поставив вооруженные отряды у ворот и важнейших пунктов городской стены с целью закрыть все пути к бегству, пришпорил коня и поскакал к царскому дворцу, чтобы завладеть им.

При входе в преддверие, на самом пороге встречает его Софониба, жена Сифака, дочь пунийца Газдрубала. 3аметив в толпе вооруженных воинов Масиниссу, выдававшегося среди других как своим вооружением, так и всем своим внешним видом, она догадалась, что это царь – как и было на самом деле, – и пала к его ногам. «Боги, твои доблесть и счастье, – говорила она, – даровали тебе полную власть над нами. Но если пленнице позволительно возвысить голос мольбы перед тем, во власти которого ее жизнь и смерть, если позволено ей коснуться его колен и победоносной десницы, то я прошу и умоляю тебя именем величия царской власти, которое недавно принадлежало и нам, именем нумидийского племени, которое когда-то было у тебя общим с Сифаком, именем богов этого дворца, которые пусть примут тебя сюда при более благоприятных предзнаменованиях, чем те, при каких они отправили отсюда Сифака, окажи мне, умоляющей, следующую милость: сам поступи со своею пленницей, как душа твоя желает; но не допусти, чтобы какой-нибудь римлянин распоряжался мною с надменностью и жестокостью. Будь я лишь женою Сифака, так и тогда я предпочла бы предать себя на волю нумидийцу, уроженцу той же Африки, как и я, чем инородцу и чужеземцу; но ты сам понимаешь, чего должна ожидать от римлянина карфагенянка, да еще дочь Газдрубала! Если нет в твоей власти никакого другого средства, то, умоляю и заклинаю тебя, – убей меня и тем спаси от произвола римлян!»

Поразительно красивая, она была тогда в поре самой цветущей молодости; поэтому, когда, то обнимая его колена, то хватая его за правую руку, она вымаливала обещание не выдавать ее какому-нибудь римлянину и речь ее походила уже скорее на ласки, чем на мольбы, – то сердце победителя не только прониклось состраданием, но страстный, как вообще все нумидийцы, победитель воспылал любовью к своей пленнице. Протянув правую руку в знак того, что исполнит ее просьбу, Масинисса вступил во дворец. Тут он стал размышлять о том, как привести в исполнение данное обещание. Не находя возможности разрешить это затруднение, он, под влиянием любовной страсти, решается на поступок необдуманный и неприличный; неожиданно он отдает приказание приготовиться к свадьбе в тот же самый день, чтобы отнять у Лелия и у самого Сципиона всякую возможность поступить, как с пленницей, с тою, которая будет уже женой Масиниссы. По совершении брака прибыл Лелий и не только не скрыл своего неодобрения, но сначала хотел было даже стащить Софонибу с брачного ложа и вместе с Сифаком и остальными пленными отправить ее к Сципиону. Однако затем, уступив просьбам Масиниссы – предоставить на усмотрение Сципиона решить вопрос, судьбу какого из двух царей должна разделить Софониба, он, отправив Сифака и пленных, покорил при содействии Масиниссы остальные города Нумидии, которые были заняты царскими гарнизонами.

13. Когда получено было известие о том, что Сифака ведут в лагерь, то толпа воинов высыпала отовсюду, точно смотреть на триумф. Впереди шел он сам в оковах, а за ним следовала толпа знатных нумидийцев. Тут каждый, насколько мог, старался преувеличить могущество Сифака и славу его народа, возвышая тем значение своей победы. «Это тот знаменитый царь, – говорили они, – величию которого два могущественнейших в мире народа, римляне и карфагеняне, придавали такое значение, что римский главнокомандующий Сципион, с целью искать его дружбы, оставил испанскую провинцию и армию и на двух пентерах приехал к нему в Африку, а пунийский главнокомандующий Газдрубал не только приехал в его царство, но даже выдал за него свою дочь. В одно время в его руках были два главнокомандующих – карфагенский и римский. Подобно тому как обе стороны испрашивали благоволения бессмертных богов, принося им жертвы, так точно обе стороны одинаково добивались его дружбы. Уже его могущество было громадно, и, изгнав Масиниссу из царства, он довел его до того, что тот спасал свою жизнь только ложными слухами о своей смерти, скрываясь в потаенных местах, живя, подобно диким зверям, грабежом».

Такими речами превозносила царя окружавшая его толпа, пока его не ввели в палатку к Сципиону. Взволновало Сципиона как сравнение прежнего положения этого человека с настоящей его судьбой, так и воспоминание о радушном приеме, о пожатии рук, о заключении союзного договора от имени государства и от своего имени. То же самое придало смелости и Сифаку в разговоре с победителем. Ибо на вопрос Сципиона, о чем он думал, не только отказавшись от союза с римлянами, но даже сам выступив против них войною, он откровенно признавался, что в то время сделал ошибку и поступил безумно, но только не тогда, когда он взялся за оружие против римского народа; то был уже конец его ослепления, а не начало; тогда он потерял рассудок, тогда выбросил из головы мысль о святости личной дружбы и государственных договоров, когда принял в свой дом карфагенскую женщину. От брачных же факелов сгорел его царский дворец, эта фурия и язва всякими чарами ослепила его, лишила рассудка и успокоилась только тогда, когда сама, своими руками, надела на него преступное оружие против гостя и друга. Однако же ему, погибшему и угнетенному, служит утешением в несчастье то, что он видит, как та же самая язва и фурия перешла в дом и к пенатам его злейшего врага: Масинисса не благоразумнее и не постояннее Сифака – а по молодости своей он еще опрометчивее; во всяком случае, своей женитьбой он обнаружил большее неразумие и бóльшую невоздержность.

14. Хотя Сифак высказал это не только под влиянием ненависти к врагу, но также и под влиянием ревности, представляя себе предмет своей страсти во власти соперника, однако же он сильно встревожил душу Сципиона. И действительно, обвинения Сифака подтверждались тем, что брак устроен был быстро, почти во время военных действий, причем Масинисса не посоветовался с Лелием и не дождался его, и той безрассудной поспешностью, с какой он в тот же день, в который увидал пленницу-врага, принял ее в законные супруги и совершил брачный обряд перед пенатами своего врага; и тем противнее казался Сципиону этот поступок, что сам он в Испании, несмотря на юношеский возраст, не прельстился красотою ни одной пленницы.

Среди этих размышлений Сципиона подошли Лелий и Масинисса. Приняв их обоих одинаково благосклонно и в присутствии всего военного совета осыпав их необыкновенными похвалами, он отвел затем Масиниссу в сторону и обратился к нему со следующей речью: «Я полагаю, Масинисса, что ты видел во мне некоторые достоинства, когда сначала в Испании приходил ко мне для заключения дружбы, а затем в Африке вверил мне самого себя и все свои надежды. Однако из тех достоинств, ради которых ты, по-видимому, счел нужным искать моей дружбы, нет ни одного, которым я мог бы похвалиться так, как могу похвалиться умеренностью и воздержностью в наслаждениях. Вот эту-то добродетель мне и хотелось бы, Масинисса, чтобы ты присоединил к прочим твоим доблестям. Верь мне – в нашем возрасте не столько опасны вооруженные враги, сколько окружающие нас отовсюду наслаждения. Кто обуздал и укротил их воздержанием, тот приобрел себе бóльшую славу и бóльшую победу, чем мы с тобою, победив Сифака. Я с удовольствием вспоминаю о твоих энергичных и мужественных подвигах, совершенных в мое отсутствие; что же касается остальных твоих поступков, то я желал бы лучше, чтобы ты подумал о них сам, а не краснел бы, когда буду говорить о них я. Под главным начальством римского народа Сифак побежден и взят в плен; поэтому сам он, его жена, его царство, земли, города, жители их, наконец все, что принадлежало Сифаку, составляет добычу римского народа; и царя, и его жену, если бы она и не была карфагенской гражданкой, если бы мы и не видели ее отца главнокомандующим врагов, следовало бы отправить в Рим, и от усмотрения сената и народа римского зависит произнести приговор над тою, которая, как говорят, оттолкнула от нас царя-союзника и погнала его на безумную войну. Побори свое сердце! Не омрачай твоих многочисленных достоинств единственным пороком и не подрывай признательности к стольким твоим заслугам поступком, не оправдываемым причиной, побудившей к нему».

15. Когда Масинисса выслушивал эту речь, он не только покраснел, но даже прослезился; сказал, что он, конечно, не нарушит воли главнокомандующего, и попросил принять во внимание, насколько позволяет дело, данное им необдуманно обязательство: ведь он обещал не передавать ее ни в чью власть, – он в смятении ушел из претория в свою палатку. Там, удалив свидетелей, он довольно долго просидел, часто вздыхая и стенал, что легко могли слышать люди, стоявшие вокруг палатки; наконец, с ужасным стенаньем, он призывает к себе верного раба, у которого на сохранении, по обычаю царей, держал яд на случай неожиданных превратностей судьбы, и приказывает смешать яд в кубке и отнести к Софонибе, при этом передать ей, что Масинисса охотно исполнил бы свое первое обещание, которое должен был бы исполнить, как муж по отношению к жене; но так как сильные люди отнимают у него возможность поступить по своему усмотрению, то он исполняет второе обещание – не допустить, чтобы она живою попала в руки римлян. Пусть она, помня об отце-главнокомандующем, об отечестве, о двух царях, за которыми была замужем, сама позаботится о своей участи.

Когда служитель прибыл к Софонибе с такой вестью, неся вместе с тем яд, то она сказала: «Я с благодарностью принимаю брачный подарок, если муж ничего больше не мог сделать для своей жены; однако же передай царю, что мне лучше было бы умереть, если бы я не выходила замуж, когда мне грозила смерть». С какой же твердостью сказала она эти слова, с таким бесстрашием, без малейших признаков волнения, приняла кубок и выпила его.

Когда доложили об этом Сципиону, то он, боясь, как бы пылкий юноша с горя не сделал чего-нибудь над собою, тотчас же пригласил его к себе и то утешал его, то слегка журил за то, что он один необдуманный поступок загладил другим таким же, и принял более суровое решение, чем было необходимо. На другой день, желая отвлечь ум юноши от мыслей, волновавших его в то время, он взошел на трибунал и приказал созвать воинов на собрание. Здесь, прежде всего назвав Масиниссу царем и осыпав его самыми лестными похвалами, он наградил его золотым венком, золотой чашей, курульным креслом, жезлом из слоновой кости, богато расшитой тогой и туникой, украшенной узорами в виде пальмовых листьев. К этому он присоединил почетное объяснение, что у римлян нет ничего великолепнее триумфа, а у триумфаторов нет более пышных украшений, чем те, достойным которых римский народ счел Масиниссу, одного только из всех чужеземцев. Затем он восхвалил также и Лелия и наградил его золотым венком. Одарены были и другие воины, сообразно заслугам каждого. Эти почести успокоили душу царя, и в нем возросла надежда в скором времени овладеть всей Нумидией, по устранении Сифака.

16. Отослав Лелия с Сифаком и другими пленниками в Рим – с ними отправились и послы Масиниссы, – сам Сципион переносит лагерь обратно к Тунету и доводит до конца начатые им раньше укрепления. Карфагеняне, охваченные не только кратковременной, но и необоснованной радостью по случаю довольно удачного на этот раз нападения на флот, совершенно пали духом при известии о пленении Сифака, на которого они возлагали чуть ли не больше надежд, чем на Газдрубала и свое войско. Не слушая уже более ни одного сторонника войны, они отправляют в качестве послов тридцать знатнейших лиц из среды старейшин просить мира. Это был у них весьма чтимый совет, представлявший собою величайшую силу, руководившую даже решениями самого сената. По прибытии в римский лагерь, а затем в преторий, они, согласно своему обычаю челобитчиков, пали ниц, заимствовав, вероятно, этот обычай из той страны, откуда они вели свое происхождение. Такому унизительному их поведению соответствовала и речь их, так как они не оправдывались, а сваливали всю вину на Ганнибала и сторонников его могущества. Они просили пощады городу, который уже дважды, по безрассудству граждан, стоял на краю гибели, и который останется невредимым вторично по милости врага. Римский народ, говорили они, стремится к господству над побежденными врагами, а не к гибели их; пусть он приказывает что угодно: они готовы быть покорными рабами.

Сципион отвечал, что он прибыл в Африку в надежде вернуться домой с победой, а не с миром, и что его надежду усилил удачный исход войны; тем не менее, хотя победа почти в его руках, он не отказывается от мира, чтобы все народы знали, что римский народ и предпринимает и оканчивает войны, руководясь справедливостью. Условия мира он-де назначает следующие: возвращение пленных, перебежчиков и беглых рабов, удаление войск из Италии и Галлии, отказ от притязаний на Испанию, очищение всех лежащих между Испанией и Африкой островов, выдачу всех военных кораблей, кроме двадцати, доставить 500 000 модиев пшеницы и 300 000 модиев ячменя. Относительно того, какую сумму денег потребовал Сципион, источники очень несогласны: в одних я нахожу, что потребовано было 5000 талантов, в других – 5000 фунтов серебра, в третьих – двойное жалованье воинам. «Угодно ли вам принять мир на этих условиях, – сказал Сципион, – вам будет дано три дня для обсуждения. В случае согласия, заключите со мною перемирие, а в Рим отправьте послов к сенату». Отпущенные с такими словами карфагеняне признали необходимым не отвергать никаких условий мира, так как они старались выиграть время, пока Ганнибал переправится в Африку; ввиду этого они отправили одних послов к Сципиону для заключения перемирия, а других в Рим просить мира. Последние для вида вели с собою немного пленников, перебежчиков и беглых рабов, чтобы легче было добиться мира.

17. За много дней до этого прибыл в Рим Лелий с Сифаком и знатнейшими нумидийскими пленными и по порядку рассказал сенаторам обо всех событиях, происшедших в Африке, вызвав тем великую радость в настоящем и надежду на успех в будущем. Затем, посовещавшись, сенаторы решили отослать царя в Альбу под стражу, а Лелия задержать до прибытия карфагенских послов. Назначено было четырехдневное молебствие. Претор Публий Элий, распустив сенат и созвав вслед за тем народное собрание, вместе с Лелием восходит на ораторскую кафедру. Тут-то граждане, слыша, что войска карфагенские разбиты, что побежден и взят в плен царь, пользовавшийся огромной славой, что римские войска победоносно прошли через всю Нумидию, не могли молчать и сдерживать чувства радости, не выражая ее криками и другими знаками, какими толпа обыкновенно выражает чрезмерное ликование. Поэтому претор немедленно издал приказ, чтобы стражи открыли по всему городу все храмы, и дана была народу возможность в течение всего дня обходить их, прославлять богов и воздавать им благодарение.

На другой день он приказал ввести в сенат послов Масиниссы. Прежде всего они поздравили сенат с успехами Сципиона в Африке; затем поблагодарили за то, что он не только пожаловал Масиниссе титул царя, но и возвел его на престол, возвратив ему наследственное царство, на котором, с устранением Сифака – если только это благоугодно будет отцам, – он будет царствовать без страха и без борьбы; затем поблагодарили и за то, что Сципион, удостоив Масиниссу похвалы перед собранием воинов, украсил его самыми почетными дарами, заслужить которые он раньше старался и впредь будет стараться; он просит, чтобы царский титул и прочие благодеяния и дары Сципиона сенат утвердил своим постановлением; просит он также и о том, чтобы, если это не трудно, отпустили пленных нумидийцев, которые содержатся под стражей в Риме: это-де приобретет ему большое уважение со стороны соотечественников.

На это послам был дан такой ответ: поздравлять царя с успехами в Африке сенаторы имеют такое же основание, как и царь их; они признают правильными и законными распоряжения Сципиона, пожаловавшего ему титул царя, да и вообще отцы вполне одобряют все, что он сделал приятного для Масиниссы. В подарок царю решили отправить с послами два военных плаща, каждый с золотой застежкой и туникой с широкой каймой, двух богато убранных коней, два всаднических вооружения вместе с панцирем, две палатки и всю необходимую в походе утварь, которая обыкновенно давалась консулам. Эти подарки приказано было претору отослать к царю. И послам назначены были дары – каждому стоимостью не менее пяти тысяч ассов, а лицам их свиты – каждому в тысячу ассов; сверх того, назначили по две одежды послам и по одной лицам свиты и тем нумидийцам, которые, по освобождении из-под стражи, должны быть возвращены царю. Кроме того, для послов назначен был дом для помещения и содержание за счет государства.

18. В то же лето, в которое в Риме состоялись эти постановления, а в Африке совершились описанные события, претор Публий Квинктилий Вар и проконсул Марк Корнелий сразились с пунийцем Магоном в открытом поле, в области галлов-инсубров. Легионы претора занимали первую линию; Корнелий свои легионы держал в резерве, а сам выехал на коне к первым рядам. И претор, и проконсул, стоя во главе обоих флангов, убеждали воинов всеми силами атаковать неприятеля. После того, как их усилия поколебать неприятеля оказались тщетными, Квинктилий сказал Корнелию: «Сражение, как ты видишь, идет очень вяло, и сопротивление делает врага сверх ожидания нечувствительным к страху; возникает опасение, как бы этот страх не сменился отвагой. Нам необходимо вихрем налететь с конницей, если мы желаем расстроить ряды неприятелей и сбить их с позиции. Поэтому или ты выдерживай битву в первых рядах, а я введу в дело конницу, или я поведу дело здесь, в передней линии, а ты выпусти конницу всех четырех легионов на врага».

Так как проконсул изъявлял готовность принять на себя ту роль в этом деле, которую выберет для него претор, то претор Квинктилий со своим сыном Марком, энергичным юношей, направляется к всадникам и, приказав им сесть на коней, неожиданно пускает их на неприятеля. Смятение, произведенное конницей, увеличил еще крик, раздавшийся со стороны легионов; и не устоять бы неприятельскому войску, если бы Магон, при первом же движении конницы, тотчас же не ввел в бой слонов, заранее приготовленных. Рев этих животных, запах от них и вид их испугали лошадей, и помощь конницы не принесла пользы пехоте; и насколько в сплошной толпе, где можно пользоваться копьем, а в рукопашной схватке и мечом, римский всадник был сильнее, настолько лучше нумидийцы стреляли издали во всадников, которых против их воли уносили испуганные лошади. Вместе с тем и двенадцатый легион пехоты, потерявший весьма много убитыми, не покидал своей позиции скорее по чувству чести, чем благодаря своим силам; да и ему не удержаться бы дольше, если бы тринадцатый легион, введенный из резерва в первую линию, не вступил в сражение в тот момент, когда исход битв становился сомнительным. Магон тоже противопоставил свежему легиону галлов, стоявших до того времени в резерве. Когда эти без особенных усилий были рассеяны, тогда гастаты одиннадцатого легиона, сомкнувшись, нападают на слонов, которые начали было уже расстраивать и ряды пехоты. Пустив дротики в слонов, стоявших сплошной массой, вследствие чего почти все дротики попали в цель, они обратили всех слонов назад, на ряды своих же, а четыре слона пали от тяжелых ран. Тут в первый раз дрогнули ряды неприятелей; при этом конница, лишь только заметила, что слоны прогнаны, бросилась вся, чтобы увеличить страх и смятение. Но пока стоял перед фронтом Магон, враги, отступая мало-помалу, сохраняли порядок и не прерывали сражения; когда же увидали, что он, раненный в бедро, упал с лошади, и его почти бездыханным уносят с поля битвы, тогда тотчас же все обратились в бегство.

До 5000 неприятелей были убиты в этот день, захвачено 22 воинских знамени. Но и для римлян победа не обошлась без потерь: в войске претора выбыли из строя 2300 человек, главным образом – из двенадцатого легиона; этот же легион потерял и двух военных трибунов, Марка Коскония и Марка Мевия; и в тринадцатом легионе, прибывшем уже под конец сражения, пал военный трибун Гай Гельвидий – в тот момент, когда старался восстановить бой. Погибли до 22 знатнейших всадников вместе с несколькими центурионами, которые были задавлены слонами. И бой продолжался бы дольше, если бы рана вождя не заставила карфагенян уступить победу римлянам.

19. Магон, двинувшись среди тишины наступившей ночи усиленными переходами, насколько дозволяла рана, прибыл к морю в область лигурийцев-ингавнов. Тут явились к нему послы из Карфагена, немного раньше приставшие к берегу Галльского залива[990]990
  …к берегу Галльского залива… – Ныне Генуэзский залив.


[Закрыть], с приказанием при первом удобном случае переправиться в Африку, сообщая, что это сделает и брат его Ганнибал, так как и к нему отправились послы с таким же приказанием, – не в таком-де теперь положении дела карфагенян, чтобы возможно было вооруженное занятие Галлии и Италии.

Посадив войска на корабли, Магон отправился в Африку не только вследствие приказания сената и критического положения своего отечества, но еще и из опасения, как бы победоносный враг, в случае промедления, не настиг его, и как бы сами лигурийцы, видя, что пунийцы покидают Италию, не перешли на сторону тех, власти которых им в скором времени предстояло подчиниться. Вместе с тем он надеялся, что сотрясения будут не так чувствительны для раны при плавании на корабле, как при езде по сухому пути, и что обстановка будет удобнее для лечения; но едва он миновал Сардинию, как умер от раны. Несколько пунийских кораблей, разбросанных в открытом море, были захвачены римским флотом, находившимся около Сардинии. Таковы события, совершившиеся на суше и на море в той части Италии, которая прилегает к Альпам.