Текст книги "История Рима от основания Города"

41. Ты по справедливости, Публий Корнелий, должен простить меня за то, если я, никогда не ставивший по отношению к себе самому людскую молву выше интересов государства, также и твою славу не поставлю выше общественного блага. Впрочем, если бы или не было никакой войны в Италии, или враг был бы из таких, победа над которым не может принести никакой славы, то могло бы показаться, что тот, который стал бы удерживать тебя в Италии, хотя бы и в интересах общественного блага, желает отнять от тебя вместе с войною случай прославиться. Но когда такой враг, как Ганнибал, с нетронутым войском, держит Италию в осаде четырнадцатый год, то будешь ли ты недоволен, Публий Корнелий, своею славою, если ты, будучи консулом, изгонишь из Италии того врага, который для нас был причиной стольких смертей, стольких поражений, и если, подобно тому, как на долю Гая Лутация выпала честь окончания Первой Пунической войны, так и на твою долю выпадает честь окончить настоящую? Разве Гамилькара, как полководца, дóлжно ставить выше Ганнибала? Разве та война страшней этой, или та победа – пусть только удастся победа в твое консульство – будет значительнее и славнее, чем эта? Ты ставишь выше удаление Гамилькара от Дрепан и Эрика, чем изгнание пунийцев и Ганнибала из Италии! Даже, хотя ты более дорожишь приобретенной славою, чем будущей, ты не можешь прославиться освобождением от войны Испании так, как освобождением Италии.

Ганнибал еще не в таком положении, чтобы могло казаться, что тот, кто предпочел другую войну, не столько боится, сколько презирает его. Итак, почему ты не готовишься к этой войне и предпочитаешь идти окольным путем, рассчитывая, что, когда ты переправишься в Африку, за тобою последует туда Ганнибал, а не направить военные действия прямым путем отсюда туда, где находится Ганнибал, и искать для себя блестящей славы окончания Пунической войны? Это естественно – защитив свое, отправляться осаждать чужое. Пусть мир в Италии водворится прежде, чем будет война в Африке, и пусть прежде страх оставит нас, чем сами мы будем устрашать других. Если можно достичь того и другого под твоим личным предводительством и главным начальством, то, победив здесь Ганнибала, завоюй там Карфаген. Если одну из этих двух побед надо оставить на долю новых консулов, то первая выше и славнее, а вместе с тем послужит основанием и для следующей.

В самом деле, по крайней мере, теперь, помимо того, что государственная казна не может содержать в Италии и в Африке двух войск, находящихся в странах, лежащих далеко друг от друга, помимо того, что не остается никаких средств на содержание флота и на доставку провианта, – кто не видит, сколь великой, наконец, опасности подвергаем мы себя? Что же в самом деле? Публий Лициний будет вести войну в Италии, Публий Сципион – в Африке. Что же далее? Если – да отвратят все боги это пророчество! – даже упоминание о нем вызывает ужас; но то, что раз случилось, может повториться, – победитель Ганнибал пойдет на самый Рим, тогда только мы вызовем тебя, консула, из Африки, подобно тому, как Квинта Фульвия из Капуи? Но не будет ли и в Африке военное счастье равным для обеих воюющих сторон? Да послужит тебе уроком твоя семья, отец и дядя твой, погибшие в течение тридцати дней там, где они в течение нескольких лет высоко подняли своими великими подвигами на суше и на море среди чужестранных племен имя римского народа и вашей семьи. Мне не хватило бы дня, если бы я пожелал перечислить царей и предводителей, необдуманно пустившихся в неприятельскую страну, а потому понесших страшные поражения и погубивших свои войска. Афиняне, благоразумнейшее государство, не окончив войну дома и, по совету столь же энергичного и знатного юноши, переправившись с большим флотом в Сицилию, одним морским сражением навеки погубили свое цветущее государство.

42. Но я воспроизвожу события из иноземной истории, притом чрезвычайно древние. Та же самая твоя Африка и судьба Марка Атилия – блестящий пример превратности судьбы в ту и другую сторону[963]963
  …и судьба Марка Атилия – блестящий пример превратности судьбы в ту и другую сторону… – Марк Атилий Регул – римский полководец времен Первой Пунической войны. В 256 году до н. э. он одержал две морские победы и перенес войну в Африку, где выиграл первую битву. Карфагеняне просили мира, но Регул им предложил слишком жесткие условия, а вскоре сам был разбит и попал в плен. Оттуда он, по распространенному среди римских авторов рассказу, был послан врагами в Рим с предложением обменять его на пленных карфагенян, но сам же выступил в сенате против этого предложения и, верный данной перед отъездом клятве, вернулся в плен, где был замучен.


[Закрыть], пусть послужит нам уроком. Да, Публий Корнелий, когда ты увидишь Африку с открытого моря, тебе покажется, что твоя Испания была игрой и шуткой! В самом деле, в чем тут есть сходство? Ты плыл мимо берегов Италии и Галлии по мирному морю и причалил с флотом в Эмпориях, союзном городе. Высадив воинов, ты повел их по совершенно безопасному пути к союзникам и друзьям римского народа в Тарракон; затем из Тарракона путь лежал среди римских укреплений. Вблизи Ибера стояли войска твоего отца и дяди, которые, после потери предводителей, еще более ожесточило само несчастье, и во главе их известный Луций Марций, полководец, правда избранный воинами второпях и применительно к обстоятельствам, но если бы его украшали знатное происхождение и законные почести, то он был бы равен в любом военном искусстве славным полководцам. Новый Карфаген был атакован без всякой помехи со стороны врагов, причем ни одно из трех карфагенских войск не защищало союзников; остальное, я не желаю умалять его значения, но все-таки никоим образом нельзя сравнить с войной в Африке, где для нашего флота не открыто ни одной гавани, нет ни одной дружественной нам страны, нет союзного государства, ни дружественного царя, нигде нет места, где бы можно было остановиться или куда выступить. Куда ни взглянешь, все принадлежит неприятелю и настроено враждебно.

Или ты веришь Сифаку и нумидийцам? Достаточно того, что раз им поверили: не всегда безрассудство кончается счастливо, и коварство наперед снискивает себе доверие в незначительных делах, чтобы обмануть с большей выгодой, когда то стоит труда. Отца твоего и дядю сперва коварно обманули союзники-кельтиберы, а потом уже одолели оружием враги; ты сам не подвергался такой опасности со стороны Магона и Газдрубала, неприятельских вождей, как со стороны Индибилиса и Мандония, которые подчинились тебе. Можешь ли ты доверять нумидийцам, испытав возмущение своих воинов? Сифак и Масинисса скорее желают сами властвовать в Африке, чем видеть властителями карфагенян, но, во всяком случае, скорее карфагенян, чем кого-нибудь другого. Теперь соревнование между собою и всевозможные причины борьбы обостряют их отношения, так как внешняя опасность далеко; но покажи им римское оружие и иноземное войско, они сбегутся, как бы для того чтобы погасить всем им угрожающий пожар. Не так те же самые карфагеняне защищали Испанию, как они будут защищать стены родного города, храмы богов, жертвенники и очаги, когда, выступая в сражение, они будут прощаться с дрожащими женами и видеть перед собой малюток-детей.

А если далее карфагеняне, вполне полагаясь на единодушие Африки, на верность союзных царей, на крепость своих стен и узнав, что Италия лишена защиты твоей и твоего войска, или сами вдобавок еще пошлют новое войско в Италию из Африки, или прикажут соединиться с Ганнибалом Магону, который, как известно, отплыл уже с флотом от Балеарских островов и плывет мимо берега приальпийских лигурийцев? Понятно, мы будем испытывать тот же самый страх, какой испытывали недавно, при переходе Газдрубала в Италию, которого из своих рук ты выпустил сюда, ты, который намерен запереть со своим войском не только Карфаген, но и всю Африку. Ты скажешь, что он тобою побежден; тем менее я желал бы, не только ради государства, но и ради тебя, чтобы побежденному врагу был открыт путь в Италию. Позволь нам все, что было счастливо для тебя и для власти римского народа, приписать твоим способностям, а все неудачи отнести к превратностям военного счастья. Чем больше у тебя талантов и чем ты отважнее, тем более отечество и вся Италия держится за такого защитника; ты не можешь даже сам не сознаться в том, что где Ганнибал, там и главный центр этой войны, так как ты открыто говоришь, что для тебя причиной перехода в Африку является желание отвлечь туда Ганнибала: следовательно, здесь ли или там, ты будешь иметь дело с Ганнибалом; и что же, наконец, будешь ли ты сильнее в Африке, один, или здесь, когда твое войско соединено с войском товарища? Даже консулы Клавдий и Ливий столь недавним примером не служат ли доказательством того, какая в этом разница? Далее, чтó, наконец, сделает Ганнибала более могущественным по оружию и по количеству людей? В отдаленном ли уголке страны бруттийцев, где он уже давно напрасно требует с родины вспомогательных войск, или там, где близок Карфаген и вся союзная Африка? Что это за план – предпочтительно избирать поле брани там, где твои войска наполовину будут меньше, а войска неприятелей много больше, почему приходится сражаться, располагая двумя войсками против одного, и притом обессиленного столькими сражениями и такою продолжительной и тяжелой службой?

Взвесь, насколько твой замысел похож на образ действий твоего отца. Тот, отправившись в звании консула в Испанию, возвратился из провинции в Италию, чтобы выйти навстречу Ганнибалу, когда тот будет спускаться с Альп; ты же, в то время как Ганнибал находится в Италии, собираешься оставить Италию не потому, чтобы это было полезно для государства, но потому что, по твоему мнению, это принесет тебе славу и почести, подобно тому как было тогда, когда ты, покинув провинцию и войска, не имея на то законного основания и без повеления сената, ты, главнокомандующий народа римского, вверил двум кораблям судьбу государства и величие власти, которые тогда в твоем лице подвергались опасности. Я думаю, что Публий Корнелий избран консулом для государства и для нас, а не лично для него самого, и что войска набраны для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, подобно царям, высокомерно таскали их, куда им вздумается».

43. Речь Фабия, приноровленная к обстоятельствам, а также его авторитет и слава о неизменно присущем ему благоразумии произвели глубокое впечатление на значительную часть сената и особенно на старейших его членов, и большее число лиц восхваляло план старца, чем отвагу юноши; тогда Сципион, говорят, сказал следующую речь: «И сам Квинт Фабий, сенаторы, в своей речи упомянул о том, что в выраженном им мнении можно заподозрить недоброжелательство; в подобной вещи сам я не осмелился бы уличать такого великого мужа, но им это подозрение – будь то промах речи или дела – вовсе не опровергнуто. Ведь он, с целью смыть обвинение в зависти, так превознес в своей речи свою службу и славу военных подвигов, словно мне грозит соперничеством каждый последний римлянин, а не он, который, возвеличившись среди прочих граждан – я не скрываю, что и я стремлюсь к этому, – не желает приравнять меня к себе. Так изобразил он себя старцем, свершившим уже все земное, а меня считает по возрасту моложе даже своего сына, словно страстное желание славы простирается не дольше предела человеческой жизни и самая большая часть ее не делается достоянием истории и потомства. Я знаю наверное, что всем великим людям случается сравнивать себя не только со славными мужами своего времени, но и всех веков. Я, по крайней мере, не скрываю, Квинт Фабий, своего желания не только достигнуть твоей славы, но даже – не рассердись на меня за это! – если возможно, превзойти ее. Пусть же ни в тебе по отношению ко мне, ни во мне по отношению к младшим по возрасту не живет чувство нежелания того, чтобы какой-нибудь гражданин сделался нам равным; ведь это было бы пагубно не только для тех, которым мы завидуем, но даже и для государства и почти для всего человеческого рода.

Он указал на то, какой огромной опасности подвергнусь я, если переправлюсь в Африку, так что, по-видимому, его тревожит не только судьба государства и войска, но также и моя. Откуда это появилась вдруг такая забота обо мне? Когда отец мой и дядя были убиты, когда два войска их были почти совершенно истреблены, когда утеряны были Испании, когда четыре пунийских войска и четыре полководца все держали в страхе перед их оружием, когда напрасно искали для этой войны полководца и никто не выступил, кроме меня, никто не осмелился открыто заявить об этом, когда мне, двадцатичетырехлетнему юноше, римский народ вручил военную власть, – то почему это тогда никто не говорил о моей молодости, о силе неприятелей, о трудности войны и о только что разразившемся над головой отца и дяди несчастье? Или теперь в Африке случилось какое-нибудь большее несчастье, чем тогда в Испании? Или теперь в Африке больше войск, больше полководцев и они лучше, чем тогда были в Испании? Или возраст мой тогда был более зрел для ведения войны, чем теперь? Или с карфагенянами удобнее вести войну в Испании, чем в Африке?

Легко, после того как разбиты и обращены в бегство четыре пунийских войска, после того как столько городов или взяты штурмом, или страхом вынуждены сдаться, после того как все вплоть до Океана совершенно укрощено, столько царьков, столько диких племен, после того как вся Испания возвращена и не остается никакого следа от войны, легко умалять мои подвиги; так же, право, легко, как, в случае моего возвращения из Африки победителем, умалять то самое, что теперь, из желания удержать меня, так преувеличивают и изображают таким страшным. Он говорит, что в Африку нет доступа, что не открыто ни одной гавани; он указывает на то, что Марк Атилий был взят в плен в Африке, как будто Марк Атилий потерпел неудачу сейчас же по прибытии в Африку, и не вспоминает о том, что этому самому столь несчастному полководцу все-таки были открыты гавани Африки, что в первый год войны он совершил отменные подвиги и, сколько это относится до карфагенских полководцев, оставался непобедимым до конца. Итак, этим примером ты меня ничуть не запугаешь. Если бы это поражение случилось в настоящую войну, а не в предшествовавшую, недавно, а не сорок лет назад, то почему бы мне меньше было оснований переправиться в Африку после пленения Регула, чем в Испанию после убиения Сципионов? Я не желал бы допустить, что лакедемонянин Ксантипп рожден на большую радость для Карфагена, чем я для своей родины, и моя уверенность усиливалась бы во мне тем самым, что мужество одного человека может иметь столько значения. И даже приходится выслушивать рассказ об афинянах, которые, оставив войну в Аттике, безрассудно отправились в Сицилию. Итак, почему же, раз есть время рассказывать греческие басни, ты не говоришь скорее о том, как Агафокл, сиракузский царь, переправился в ту же самую Африку, когда Сицилию так долго угнетала война с пунийцами, и этой мерой перенес войну туда, откуда она появилась.

44. Но какая нужда доказывать отдаленными по времени и чужеземными примерами, какое значение имеет, сам ли наводишь страх на неприятеля и, отклонив от себя опасность, доводишь другого до критического положения? Может ли быть какой-нибудь пример более веский и более наглядный, чем сам Ганнибал? Большая разница, опустошаешь ли чужие земли или видишь, как твои жгут и опустошают; больше отваги бывает у того, кто причиняет опасность, чем у того, кто ее отражает. К тому же неизвестное наводит большой страх, сильные и слабые стороны врагов ты можешь увидеть на близком расстоянии, проникнув в их пределы. Не надеялся Ганнибал на то, что на его сторону в Италии перейдет столько народов, сколько перешло после поражения при Каннах. Насколько менее крепко и устойчиво все в Африке у карфагенян – ненадежных союзников, суровых и гордых повелителей? Притом, даже покинутые союзниками, мы держались нашими силами – римскими воинами; у карфагенян же вовсе нет войска, состоящего из граждан, у них лишь наемные воеводы, африканцы и нумидийцы, в высшей степени склонные по своему характеру к измене. Только бы здесь ни минуты мне не промедлить; одновременно услышите вы и о том, что я переправился и что война в Африке в полном разгаре, что Ганнибал всячески старается покинуть Италию и что Карфаген в осаде; ждите более радостных и более частных известий из Африки, чем вы получали из Испании. Эти надежды внушает мне счастье римского народа, боги – свидетели нарушения врагом союзного договора, цари Сифак и Масинисса, на верность которых я так буду полагаться, что буду вполне обеспечен от их вероломства.

Многое, что теперь, по дальности расстояния, не видно, откроет нам война. Долг истинного мужа и полководца пользоваться счастьем, когда оно дается в руки, и приспособлять к плану своих действий то, что представит случай. Я буду иметь противником, Квинт Фабий, равного, кого ты предназначаешь мне – Ганнибала. Но пусть лучше я его увлеку, чем он меня удержит; я заставлю его сражаться на его земле, и наградой за победу лучше будет Карфаген, чем полуразрушенные крепостцы бруттийцев. Ты боишься, чтобы в то время пока я переправляюсь, пока высаживаю войско в Африке, пока двигаюсь с лагерем к Карфагену, государство не потерпело какого-нибудь ущерба, от которого ты, Квинт Фабий, сумел его оградить, когда Ганнибал носился победителем по всей Италии; но смотри, не позорно ли утверждать, что, когда Ганнибал уже ослаблен и почти разбит, не может постоять за государство консул Марк Лициний, храбрейший муж, который не брал жребия на такую отдаленную провинцию только для того, чтобы, состоя верховным жрецом, иметь возможность участвовать в священнодействиях.

Если бы, клянусь Геркулесом, при том способе, который я предлагаю, война кончилась ничуть не скорее, то все-таки в интересах достоинства римского народа и прославления его среди царей и иноземных племен важно показать, что у нас хватает духа не только защищать Италию, но даже вторгнуться в Африку. Пусть они не думают и не говорят, что ни один римский предводитель не осмеливается на то, на что дерзнул Ганнибал, и что в то время как в Первую Пуническую войну, когда спор шел из-за Сицилии, Африка столько раз подвергалась нападениям наших войск и флотов, теперь, когда борьба идет за Италию, она пребывает в мире. Пусть наконец отдохнет так долго страдавшая Италия и пусть в свою очередь будет предана пожарам и опустошению Африка; пусть лучше римский лагерь угрожает воротам Карфагена, чем мы снова увидим с наших стен неприятельский вал; пусть местом остальной войны будет Африка, пусть на нее обратятся ужас и бегство, опустошение полей, отпадение союзников и остальные бедствия войны, которые обрушивались на нас в течение четырнадцати лет.

О том, что касается государства, предстоящей войны и провинции, о которых идет вопрос, сказано достаточно. То была бы длинная речь и неинтересная для вас, если бы, по примеру Квинта Фабия, умалившего значение моих военных подвигов в Испании, также и я, со своей стороны, начал вышучивать его славу и превозносить свою. Ни того ни другого я не сделаю, сенаторы; и если ничем другим, то, во всяком случае, скромностью и сдержанностью языка, я, юноша, одержу верх над старцем. Я так жил и действовал, что безмолвно вполне удовлетворялся тем мнением, которое вы сами собой составили и имеете обо мне».

45. Менее спокойно была выслушана речь Сципиона, так как известно было, что, если он не добьется от сената назначения ему провинцией Африки, то сейчас же внесет этот вопрос на решение народа. Итак, Квинт Фульвий, который был четыре раза консулом и цензором, потребовал от консула откровенного заявления в сенате, предоставляет ли он решить вопрос о распределении провинции сенаторам и остановится ли он на их решении или внесет этот вопрос на решение народа. Когда Сципион ответил, что он поступит так, как того требуют интересы государства, то Фульвий сказал: «Я спросил тебя, прекрасно зная, чтó ты ответишь и как поступишь, так как ты сам говоришь, что ты не столько совещаешься с сенатом, сколько испытываешь его, и если мы тебе сейчас же не назначим той провинции, которую ты пожелал, то у тебя готово предложение к народу. А потому, – продолжал Фульвий, – я требую от вас, народные трибуны, оказать содействие мне, если я не высказываю своего мнения потому, что, хотя бы все перешли на мою сторону, консул не признает его имеющим силу».

Затем произошел спор, так как консул говорил, что несправедливо трибунам своим вмешательством препятствовать сенаторам высказывать мнение каждому по очереди, когда его спросят о том. Трибуны решили так: «Если консул предоставляет решение вопроса о распределении провинций сенату, то следует остановиться на решении сената, и мы не позволим внести это дело к народу; если же консул не предоставляет этого права, то мы станем на сторону тех, кто откажется от подачи своего голоса по этому вопросу». Консул попросил один день, чтобы переговорить со своим товарищем. На следующий день решение этого вопроса предоставлено было сенату. Провинции распределены были так: одному консулу была назначена Сицилия и тридцать военных кораблей, которые в прошлом году были под начальством Гая Сервилия, и разрешено было переправиться в Африку, если он сочтет то согласным с интересами государства; другому – Бруттий и война с Ганнибалом с тем войском, которое он выберет из двух бывших там. Луций Ветурий и Квинт Цецилий должны бросить жребий или согласиться между собою, кому из них вести войну с двумя легионами, оставленными там консулом; на чью долю выпадет эта провинция, тому власть будет продлена на один год. И остальным, которым предстояло начальствовать войсками и провинциями, кроме консулов и преторов, продлена была власть. Квинту Цецилию по жребию досталось ведение войны против Ганнибала вместе с консулом в земле бруттийцев.

Затем Сципион отпраздновал свои игры при огромном стечении народа и при горячем одобрении зрителей. В Дельфы были отправлены послами Марк Помпоний Матон и Квинт Катий отвезти дары из добычи, отнятой у Газдрубала. Они принесли золотую корону в 200 фунтов весом и серебряные изображения неприятельского оружия в 1000 фунтов весом.

Сципион, не добившись позволения произвести набор войска – он и не особенно на этом настаивал, – получил себе разрешение вести добровольцев и принять от союзников то, что они предложат для постройки кораблей, так как он говорил, что флот не будет стоить государству никаких издержек. Прежде всего народы Этрурии обещали помочь консулу, каждый сообразно со своими средствами: жители Цере обещали доставить для моряков хлеб и провиант всякого рода, жители Популонии – железо, тарквинийцы – полотно на паруса, жители Волатерр – корабельный лес и хлеб, жители Арретия обещали собрать 3000 больших продолговатых щитов, столько же шлемов, дротиков, пик и копий – всего 50 000 предметов, поровну каждого рода, и доставить топоры, лапаты, косы, корзины для земли, ручные жернова, сколько всего нужно на 40 военных кораблей, 120 000 модиев пшеницы и дорожные деньги декурионам и гребцам; жители Перузия, Клузия и Рузелл – еловый лес для постройки кораблей и огромное количество хлеба. Еловым лесом он воспользовался из казенных лесов. Народы Умбрии и кроме них жители Нурсии, Реаты, Амитерна и вся сабинская область обещали доставить воинов; марсы, пелигны и марруцины в большом числе записались во флот добровольцами. Камеринцы, бывшие с римлянами на условиях равноправного договора, послали вооруженную когорту в 600 человек. Когда была заложена постройка 30 кораблей, 20 пентер и 10 квадрирем, сам Сципион так торопил с этой работой, что на сорок пятый день, после доставки из лесов материала, оснащенные и снабженные всем необходимым корабли были спущены на воду.

46. Он отправился в Сицилию с 30 военными кораблями, посадив на них до 7000 добровольцев. Публий Лициний, со своей стороны, дошел в землю бруттийцев к двум консульским войскам; из них он выбрал себе то войско, которое было прежде под начальством консула Луция Ветурия, Метеллу же предоставил стоять во главе легионов, которыми он командовал раньше, полагая, что ему легче будет вести дело с привыкшими к его власти воинами. И преторы разошлись в разные стороны по своим провинциям. И так как на войну не хватало денег, то квесторам было приказано продать часть Кампанской области, которая от Греческого канала[964]964
  …от Греческого канала… – Греческий канал близ Кум был когда-то прорыт для осушения болотистой местности.


[Закрыть] обращена к морю, разрешив вместе с тем принимать показания, какой участок принадлежит кампанскому гражданину, для обращения его в собственность римского народа; доносчику установили вознаграждение – десятую часть той суммы, в которую будет оценен участок. И городскому претору Гнею Сервилию было поручено наблюдать за тем, чтобы кампанские граждане жили там, где каждому разрешено это постановлением сената, и наказывать тех, которые жили в другом месте.

В то же самое лето Магон, сын Гамилькара, набрав молодежь с меньшего из Балеарских островов, где он зимовал, и посадив ее на корабли, переправил в Италию приблизительно на 30 военных и многих транспортных кораблях 12 000 пеших и около 2000 всадников и благодаря внезапному приходу, так как приморский берег не имел никакой охраны, взял Геную. Оттуда он причалил с флотом к берегу, где жили приальпийские лигурийцы, на случай, нельзя ли произвести там какое-нибудь волнение. Ингавны – то было лигурийское племя – в то время вели войну с горцами эпантериями. Поэтому Пуниец, сложив добычу в приальпийском городе Савоне и для охраны ее оставив на карауле 10 военных кораблей, остальные отправил в Карфаген для защиты морского берега, вследствие распространившегося слуха о предполагаемой переправе туда Сципиона, а сам заключил союз с ингавнами, дружбу которых он предпочитал, и решил осадить горцев. Войско его росло с каждым днем, так как со всех сторон, при слухе о его имени, стекались галлы. Эта новость, сообщенная в письме Спурия Лукреция, повергла сенаторов в большой страх перед тем, как бы не оказалась напрасной их радость, которую два года тому назад вызвала в них гибель Газдрубала с его войском, если отсюда зародится другая такая же война, только с новым вождем. Поэтому они приказывают проконсулу Марку Ливию двинуть войско добровольцев из Этрурии в Аримин, а претору Гнею Сервилию было поручено отдать приказание вывести из города городские легионы, если он считает это полезным для государства, поставив во главе их лицо по своему выбору. Марк Валерий Левин повел эти легионы в Арретий.

За те же дни до 80 пунийских транспортных кораблей было захвачено около Сардинии Гнеем Октавием, который управлял этой провинцией. Целий рассказывает, что эти взятые корабли были нагружены хлебом и провиантом, посланными Ганнибалу; Валерий же передает, что на них везли добычу этрусков и пленных лигурийцев и горцев в Карфаген. В земле бруттийцев в этом году ничего почти не было совершено достопамятного. Римлян и карфагенян одинаково поражала чума, с той только разницей, что, помимо болезни, карфагенское войско страдало еще от голода. Ганнибал провел лето вблизи храма Юноны Лацинии, воздвиг там жертвенник и посвятил его богине с длинным перечнем своих подвигов, вырезанным на пунийском и греческом языках.