Текст книги "История Рима от основания Города"

28. Против этих жалоб Филипп избрал совершенно иной способ защиты, чем недавно против фессалийцев и перребов. «Не с маронейцами и не с Евменом, – сказал он, – происходит у меня спор, но уже с вами, римляне, у которых, как я уже давно замечаю, я не могу добиться никакой правды. Я считал законным вернуть себе македонские города, отпавшие от меня во время перемирия, не потому, чтобы это составляло большую прибавку к моему царству (эти города не велики и расположены у крайних пределов), но потому, что это было важным примером для удержания в повиновении остальных македонян. Мне отказали. Во время Этолийской войны консул Маний Ацилий приказал мне осадить Ламию; потратив много труда на осадные сооружения и битвы, я уже переступал стены этого города, как консул отозвал меня от почти завоеванного города и заставил увести оттуда войско. В вознаграждение за эту обиду мне дозволили взять обратно несколько городов или, лучше сказать, несколько укреплений в Фессалии, Перребии и Афамании; но и их вы отняли у меня, Квинт Цецилий, несколько дней тому назад. Послы Евмена незадолго перед тем – так угодно богам – признавали за неоспоримое, что принадлежавшее Антиоху справедливее получить Евмену, чем мне; я же смотрю на это совершенно иначе. В самом деле, Евмен не мог бы оставаться в своем государстве, я не говорю, если бы римляне не оказались победителями, но даже если бы они не вели войны. Таким образом, он обязан вам услугой, а не вы ему; у моего же царства не только не подверглась опасности никакая часть, но напротив, я отверг добровольно предложенные мне Антиохом в награду за союз 3000 талантов, 50 крытых судов и все греческие города, которыми я владел раньше; я объявил себя врагом его еще прежде, чем Маний Ацилий переправился со своим войском в Грецию; действуя вместе с этим консулом, я во время войны исполнял все, что он ни поручал мне. Преемнику его, Луцию Сципиону, когда он решил вести сухим путем войско к Геллеспонту, я не только дозволил пройти по нашему царству, но даже поправил дороги, построил мосты, доставил провиант и при том не в одной Македонии, но и во Фракии, где среди других затруднений нужно было обеспечить мир со стороны варваров. За такое мое усердие по отношению к вам, римляне – я не говорю за такие услуги, – следовало ли вам прибавить что-нибудь к моему царству, расширить и увеличить его своей щедростью или, как вы теперь делаете, отнять то, чем я владел или по своему праву, или в силу ваших благодеяний? Македонские города, принадлежавшие, по вашему собственному признанию, к моему царству, не возвращены. Евмен прибыл, чтобы ограбить меня так же, как и Антиоха; он ссылался – если так угодно богам – для оправдания своей бессовестнейшей лжи на решение десяти уполномоченных, которым его более всего можно опровергнуть и уличить: ведь в нем с величайшей точностью и ясностью сказано, что Херсонес и Лисимахия отдаются Евмену. Где же, наконец, упоминаются Энос, Маронея и фракийские города? То, чего он не осмелился даже просить у уполномоченных, неужели он получит от вас под предлогом, что те присудили ему? Для меня важно, в какое положение вы ставите меня: если вы решили преследовать меня как недруга и врага, то продолжайте поступать так, как начали; если же вы имеете некоторое уважение ко мне, союзному и дружественному вам царю, то не считайте меня, прошу вас, заслуживающим такого великого оскорбления».

29. Речь царя произвела некоторое впечатление на уполномоченных; поэтому они оставили дело нерешенным, дав двусмысленный ответ: если по определению десяти уполномоченных эти города отданы Евмену, то они ничего не изменят; если Филипп захватил их силой оружия, то по законам войны он должен удержать их как награду за победу; если же не было ни того ни другого, то нужно предоставить решение сенату, а пока вывести гарнизоны, находящиеся в тех городах, чтобы все оставалось по-прежнему. Эти обстоятельства наиболее способствовали отчуждению Филиппа от римлян, так что сын его Персей, по-видимому, не начал войну вследствие новых причин, а как бы продолжал войну, оставленную по наследству отцом и вызванную именно этими мотивами. В Риме вовсе ни о чем не подозревали.

Проконсул Луций Манлий вернулся из Испании; он требовал триумфа у сената, собравшегося в храме Беллоны, и важность военных подвигов делала его требование заслуживающим уважения. Но против него оказывались примеры прошлого, ибо обычаем было установлено, чтобы главнокомандующий, который не привел назад своего войска, получал триумф только в том случае, если передал своему преемнику провинцию вполне покоренной и умиротворенной. Впрочем, избран был средний путь и Манлию предоставлено было с овацией вступить в город. В процессии несли 52 золотых венка, сверх того 132 фунта золота, 16 300 фунтов серебра, а в сенате Манлий объявил, что квестор Квинт Фабий везет еще 10 000 фунтов серебра и 80 фунтов золота и что все это он также внесет в государственное казначейство.

В тот год было большое волнение среди рабов в Апулии. Претор Луций Постумий управлял провинцией Тарентом; он произвел строгое следствие о заговоре пастухов, которые своими разбоями сделали опасными дороги и общественные пастбища. Он осудил до 7000 человек, из которых многие бежали, а многих казнили. Консулы, долгое время задержанные в Риме набором, отправились наконец в свои провинции.

30. В том же году в Испании преторы Гай Кальпурний и Луций Квинкций вывели свои войска из зимних квартир в начале весны и, соединившись в Бетурии, двинулись в Карпетанию, где находился неприятельский лагерь, приготовившись действовать единодушно и по общему плану. Недалеко от городов Дипона и Толета произошла стычка между фуражирами обеих армий. Обе стороны, высылая из лагеря подкрепления, мало-помалу вывели в бой все свои войска. В этой беспорядочной битве на стороне неприятеля было знакомство с местностью и род битвы. Оба римских войска были разбиты и загнаны в лагерь, но неприятели не наступали на пораженных римлян. Римские преторы, боясь, как бы на следующий день не был осажден лагерь, в тиши ближайшей ночи без шума увели войска. На рассвете испанцы, построившись в боевой порядок, подступили к валу и, найдя лагерь, сверх ожидания, покинутым, вошли и разграбили все, что римляне оставили при поспешном ночном бегстве; затем они возвратились в свой лагерь, где в продолжение нескольких дней оставались в бездействии. Во время битвы и бегства погибло до 5000 римлян и союзников, доспехами которых вооружились неприятели и направились оттуда к реке Таг. Между тем римские преторы все это время употребили на стягивание подкреплений из союзных испанских городов и на восстановление мужества воинов, напуганных поражением. Как только сил было достаточно и воины уже стали требовать битвы, чтобы смыть свой недавний позор, войска двинулись и расположились лагерем в двенадцати тысяч шагов от реки Таг; затем в третью стражу они, построившись в каре, выступили в поход и на рассвете пришли к берегу реки. За рекою на холме находился неприятельский лагерь. Тотчас преторы, Кальпурний на правом фланге, а Квинкций – на левом, стали переводить свои войска там, где река образовала брод в двух местах. Неприятель оставался неподвижен, удивляясь неожиданному приходу римлян и раздумывая, как бы произвести смятение при самой переправе во время поспешного движения римлян. Между тем римляне, переправив также весь обоз и собрав его в одно место, выстроились в боевой порядок, так как видели, что неприятель уже двигается, и не имели времени укрепить лагерь. В центре они поместили пятый легион Кальпурния и восьмой Квинкция – это были отборные воины во всем войске. До самого неприятельского лагеря простиралась открытая равнина, что освобождало от страха перед засадами.

31. Когда испанцы заметили на своем берегу два римских войска, они, высыпав вдруг из лагеря, бегом устремились в битву, чтобы напасть прежде, чем враги успеют соединиться и выстроиться. Сражение было ожесточенное, так как испанцы были отважны вследствие своей недавней победы, а римские воины воспламенились вследствие своего необычного позора. С особенной яростью сражался центр войска, состоявший из двух храбрейших легионов. Неприятель, видя невозможность выбить другим способом из позиции эти легионы, построил свое войско клином и превосходящими силами, тесно сомкнувшись, стал теснить центр врагов. Тогда претор Кальпурний, видя тут затруднительное положение своих воинов, поспешно послал легатов Тита Квинктилия Вара и Луция Ювентия Тальну ободрить оба легиона. Он приказал объявить и напомнить им, что в них заключается вся надежда победить и удержать за собою Испанию. Если-де они оставят свои позиции, то никто из их войска никогда не увидит не только Италии, но даже другого берега Тага. Сам с конницей обоих легионов, сделав небольшой объезд, нападал с фланга на неприятельский клин, который теснил центр; Квинкций со своими всадниками сделал нападение на другой фланг неприятелей; но с особенным мужеством сражались всадники Кальпурния и больше всех сам претор. Действительно, он первый ударил на врага и так врезался в центр его строя, что с трудом можно было различить, на чьей стороне он находится. Необыкновенная храбрость претора воспламенила всадников, а их мужество сообщилось и пехотинцам. Стыдно стало прежде всего центурионам, когда они увидели претора среди неприятельских стрел. Поэтому каждый из них стал побуждать знаменосца, приказывая ему нести знамя, а воинам поспешно следовать за ним. Все снова подняли крик и напали на испанцев, как бы с более высокого места. Подобно потоку, они рассеяли и били устрашенных неприятелей и, напирая друг на друга, не в состоянии были удержаться на месте. Конница преследовала бежавших в лагерь и, смешавшись с толпой неприятелей, проникла за окопы, где воины, оставленные для защиты лагеря, возобновили сражение, и римские всадники вынуждены были сойти с лошадей. Во время битвы подошел к ним пятый легион, затем, по мере возможности, стали подходить и другие войска. Повсюду, по всему лагерю, убивали испанцев; бежало не более 4000. Затем около 3000, которые сохранили оружие, заняли ближайшую гору, а 1000 полувооруженных разбрелись по полям. Неприятелей было более 35 000, и такая незначительная часть их уцелела после этой битвы. Взято у них 132 знамени. Римляне и союзники потеряли убитыми немного более 600 человек и почти 150 из союзных воинов провинции. Гибель пяти военных трибунов и нескольких римских всадников более всего придавала кровавый вид этой победе. Победители остались в лагере неприятелей, так как самим не было времени укрепиться. На следующий день Гай Кальпурний на военной сходке осыпал похвалами всадников, подарив им металлические украшения для коней, и объявил, что главным образом благодаря их мужеству неприятели разбиты, а их лагерь взят и завоеван. Другой претор Квинкций одарил своих всадников запястьями и пряжками. Получили также подарки многие центурионы обоих легионов, особенно те, которые сражались в центре армии.

32. Окончив воинский набор и другие дела, которые надлежало совершить в Риме, консулы повели свои войска в провинцию Лигурию. Семпроний, отправившись из Пизы против апуанских лигурийцев, опустошил их поля, сжег деревни и крепости и тем сделал горную страну доступной до реки Макра и до гавани Лýны. Неприятели заняли гору – старинное жилище их предков; но консул одолел трудность занятой ими позиции и вытеснил их оттуда после сражения. Аппий Клавдий, дав несколько удачных сражений лигурийцам-ингавнам, был не менее счастлив и храбр, чем его товарищ; кроме того, он взял приступом шесть их городов, захватил там в плен много тысяч людей и отрубил головы сорока трем зачинщикам войны.

Приближалось уже время комиций; тем не менее Клавдий прибыл в Рим раньше Семпрония, которому выпал жребий председательствовать на них; дело в том, что брат его Публий Клавдий искал консульства. Соперниками его были патриции Луций Эмилий, Квинт Фабий и Сервий Сульпиций Гальба, старые кандидаты, вновь домогавшиеся этой почетной должности после неудач и считавшие, что они уже потому должны получить ее, что один раз им было отказано в ней. Сверх того, домогательство четырех соискателей было тем настойчивее, что из патрициев мог быть выбран только один консул. Из плебеев искали консульства также популярные лица: Луций Порций, Квинт Теренций Куллеон и Гней Бебий Тамфил, и им прежние неудачи внушали надежду добиться наконец-таки этой почетной должности. Клавдий был единственным новым кандидатом из всех. Общее мнение явно назначало Квинта Фабия Лабеона и Луция Порция Лицина. Но консул Клавдий носился без ликторов по всему форуму со своим братом, несмотря на крики противников и на увещания большей части сенаторов: ему-де следует помнить, что он прежде всего консул римского народа, а потом уже брат Публия Клавдия; пусть же он восседает на трибунале или как председатель, или как молчаливый зритель[1173]1173
  …пусть же он восседает на трибунале или как председатель, или как молчаливый зритель… – Выше сказано, что председательствовать должен был Семпроний, а потому такое приглашение неуместно. По смыслу лучше: «… как свидетель и молчаливый зритель…»


[Закрыть] комиций. Но ничто не могло остановить его чрезмерного пристрастия. Комиции несколько раз также были прерываемы спорами народных трибунов, которые говорили или против консула, или за его пристрастие, пока Аппий не добился того, что, устранив Фабия, насильно провел своего брата. Был избран Публий Клавдий Пульхр, против своего ожидания и ожидания остальных. Луций Порций Лицин удержал назначавшееся ему место, так как плебейские кандидаты боролись умеренно, не прибегая к насилию, как Клавдий. Затем происходили комиции для выбора преторов. Избраны были преторами: Гай Децимий Флав, Публий Семпроний Лонг, Публий Корнелий Цетег, Квинт Невий Матон, Гай Семпроний Блез и Авл Теренций Варрон. Таковы были события дома и на войне в консульство Аппия Клавдия и Марка Семпрония [185 г.].

33. В начале следующего года, после того как Квинт Цецилий, Бебий и Тиберий Семпроний, посланные для решения спора между царями Филиппом и Евменом и фессалийскими городами, представили отчет о своем посольстве, консулы Публий Клавдий и Луций Порций ввели в сенат также послов этих царей и городов. С обеих сторон повторили то же самое, что было высказано перед уполномоченными в Греции. Сенаторы решили затем отправить в Грецию и Македонию новых уполномоченных, во главе которых был Аппий Клавдий, чтобы проверить, возвращены ли города фессалийцам и перребам. Им же поручили вывести гарнизоны из Эноса и Маронеи и освободить от власти Филиппа и македонян всю приморскую страну Фракии. Приказано было им также посетить Пелопоннес, откуда первые уполномоченные ушли, оставив страну в более неопределенном положении, чем если бы они не приходили: ибо, помимо прочего, их отпустили без ответа и даже, несмотря на их просьбу, не созвали для них собрания ахейцев. В то время как Квинт Цецилий горько жаловался на это, а лакедемоняне оплакивали, что их стены разрушены, жители уведены в Ахайю и проданы, отменены законы Ликурга, благодаря которым государство доселе твердо держалось, ахейцы больше всего оправдывали свой отказ созвать собрание; они читали закон, запрещавший назначать всеобщее собрание, если не возбуждается вопроса о войне или мире или если придут послы от сената с письмом или письменно изложенным поручением. Чтобы отнять у них на будущее время это оправдание, сенат объявил, что им следует озаботиться, чтобы римские послы всегда имели возможность обращаться к их народному собранию, подобно тому как ахейцам всякий раз, как только они пожелают, дается аудиенция в сенате.

34. Когда эти посольства были отпущены, Филипп был извещен своими, что ему дóлжно удалиться из городов и вывести свои гарнизоны. Раздраженный против всех, он излил свой гнев на маронейцах, поручив Ономасту, управлявшему приморской страной, убить вождей противной партии. Некто Кассандр, один из царских приверженцев, долгое уже время живший в Маронее, впустил фракийцев ночью в город – и тогда Ономаст произвел там резню, словно город был взят штурмом. Когда же римские уполномоченные жаловались на такой жестокий поступок с безвинными маронейцами и на оскорбление, нанесенное римскому народу избиением, как врагов, тех граждан, которым сенат опредлелил возвратить свободу, Филипп стал утверждать, что все это вовсе не касается ни его самого, ни его приближенных. Резня произошла вследствие их раздоров, так как одни из граждан хотели склонить город на его сторону, другие – на сторону Евмена; это-де легко узнать, если спросить самих маронейцев; Филипп был уверен, что никто не осмелится сказать слова против него, так как все были поражены ужасом такой недавней резни. Аппий заявил, что нечего расследовать очевидное дело, точно оно подлежит сомнению; если он желает сложить с себя вину, то пусть пошлет в Рим Ономаста и Кассандра, которые, по слухам, совершили это дело, чтобы сенат мог допросить их. Сначала эти слова до такой степени смутили царя, что он побледнел и переменился в лице; потом, собравшись наконец с духом, он ответил, что, если они непременно желают, он готов послать Кассандра, который был в Маронее; но какое отношение имеет это дело до Ономаста, который не был не только в Маронее, но даже и в окрестности? Он больше берег Ономаста как друга, пользовавшегося у него большим почетом, и в то же время гораздо сильнее боялся его доноса, так как и беседовал с ним сам, и пользовался его услугами и его соучастием во многих подобных делах. Полагают, что и Кассандр был отравлен людьми, посланными сопровождать его через Эпир до моря, чтобы он не сделал какого-нибудь доноса.

35. Послы после разговора с Филиппом ушли, ясно показав свое полное неудовольствие, а Филипп нимало не сомневался в необходимости возобновить войну. Но так как силы его были не достаточны для этого, то, с целью затянуть дело, он решил послать в Рим своего младшего сына Деметрия, который должен был и оправдать своего отца, и вместе с тем смягчить гнев сената. Филипп был уверен, что юноша сам по себе произведет известное впечатление, так как, в бытность свою заложником в Риме, он представил доказательства своего царственного образа мыслей. Между тем, под предлогом оказать помощь Визатию, на самом же деле с целью устрашить фракийских царьков, он отправился против них, разбил их в одном сражении, взял в плен вождя их Амадока и вернулся в Македонию, послав подстрекать варваров, живущих у реки Истр, чтобы они вторглись в Италию.

В Пелопоннесе также ожидали прибытия римских уполномоченных, которым было приказано ехать из Македонии в Ахайю; чтобы иметь для них заранее приготовленные решения, претор Ликорт назначил всеобщее собрание. Речь шла о лакедемонянах; говорили, что из врагов они сделались обвинителями и нужно бояться, чтобы они не оказались более опасными, когда побеждены, чем они были, когда вели войну. Ибо во время войны ахейцы имели союзников в лице римлян; теперь те же самые римляне более благосклонны к лакедемонянам, чем к ахейцам; и это с тех пор, как Арей и Алкивиад, два изгнанника, обязанные своим возвращением благодеянию ахейцев, взяли на себя посольство в Рим против людей, сделавших им такое добро, и сказали там такую враждебную речь, что казалось, будто они изгнаны из отечества, а не возвращены в него. Со всех сторон поднялся крик; требовали, чтобы Ликорт вошел с докладом лично о них, и так как действовали больше под влиятем гнева, чем рассудка, то обоих их осудили на смерть. Спустя несколько дней прибыли римские уполномоченные. Собрание для них назначено было в аркадском городе Клиторе.

36. Прежде чем начались переговоры, на ахейцев напал страх; видя среди уполномоченных Арея и Алкивиада, осужденных ими на смерть в последнем собрании, они предчувствовали, как пристрастно будет разбирательство; поэтому никто из них не осмеливался сказать слова. Наконец Аппий объявил, что сенат не одобряет того, на что жаловались лакедемоняне: прежде всего то, что в городе Компасии убили тех, которые были вызваны Филопеменом на суд; затем, зверски поступив с людьми, ахейцы, для довершения своей жестокости, разрушили стены славнейшего города, отменили древнейшие законы и уничтожили государственное устройство Ликурга, пользующееся известностью среди всех народов. Когда Аппий высказал это, Ликорт, будучи претором и сторонником Филопемена, виновника всего сделанного в Лакедемоне, ответил следующим образом: «Для нас, Аппий Клавдий, труднее говорить перед вами, чем недавно в Риме перед сенатом. Тогда ведь нам приходилось отвечать на обвинения лакедемонян, теперь же обвинителями выступили вы сами, перед которыми мы должны держать ответ. Этому невыгодному положению мы подчиняемся в надежде, что ты нас выслушаешь, Аппий, с беспристрастием судьи, позабыв о суровости обвинителя, с которой ты незадолго перед этим говорил. Во всяком случае, хотя ты недавно изложил жалобы, высказанные лакедемонянами и раньше здесь перед Квинтом Цецилием и после в Риме перед сенатом, все же я буду думать, что отвечаю перед тобой не тебе собственно, а лакедемонянам. Вы ставите нам в упрек убийство тех граждан, которых вызвал претор Филопемен, чтобы они оправдались. Но, по моему мнению, это обвинение, римляне, вы не только не должны бы предъявлять к нам, но даже не должны бы дозволять, чтобы оно предъявлялось перед вами. Почему так? Потому, что договор, заключенный с вами, запрещал лакедемонянам касаться приморских городов. В это время они взялись за оружие и, напав ночью, овладели теми городами, которых им не велено было трогать. Если бы тогда был Тит Квинкций, если бы было римское войско в Пелопоннесе, как прежде, то, без сомнения, к их защите прибегли бы угнетенные граждане захваченных городов; но так как вы были далеко, то к кому же другому они могли прибегнуть, как не к нам, вашим союзникам, которых они видели раньше шедшими на помощь городу Гитию и осаждавшими вместе с вами Лакедемон по такому же поводу? Итак, вместо вас мы предприняли справедливую и законную войну. За это все другие восхваляют нас, даже лакедемоняне не могут порицать нас; и сами боги одобрили, даровав нам победу. Каким же образом может составлять предмет разбирательства то, что сделано на основании законов войны? Впрочем, большая часть всего этого вовсе не касается нас. Ответственны мы в том, что вызвали оправдываться тех, которые подстрекали толпу к вооружению, которые захватили и разграбили приморские города и произвели избиение знатнейших граждан. А то, что они были убиты при приходе в лагерь, то за это ответственны вы, Арей и Алкивиад, выступающие, если боги допустят это, теперь обвинителями против нас, а не мы. Лакедемонские изгнанники, а в числе их и эти двое, будучи в то время с нами и считая, что нападение направлено против них, так как они избрали своим местопребыванием приморские города, напали на тех, которые, к их негодованию, содействовали изгнанию их из отечества и которые даже в изгнании не дают им спокойно дожить до старости. Итак, лакедемоняне, а не ахейцы, убили лакедемонян; и нет надобности разбирать, справедливо или несправедливо они убиты.

37. Но, без сомнения, это вы, ахейцы, уничтожили законы и древнейшее государственное устройство Ликурга, это вы разрушили стены Спарты! Как могут эти же люди предъявлять к нам такие обвинения, когда стены Лакедемона выстроены не Ликургом, а несколько лет тому назад для того, чтобы уничтожить государственное устройство Ликурга! Ведь тираны воздвигли их недавно как крепкий оплот для себя, а не для государства. Если бы Ликург сейчас восстал из мертвых, он порадовался бы разрушению этих стен и сказал бы, что теперь он узнает свое отечество и свою древнюю Спарту. Вам нечего было ожидать Филопемена и ахейцев, сами вы, лакедемоняне, своими собственными руками должны были совершенно уничтожить все следы деспотизма, ибо они являлись как бы постыдными пятнами от вашего рабства; и между тем как в продолжение почти восьми столетий, живя без стен, вы были свободны, а некогда даже стояли во главе Греции, в последние сто лет вы были рабами, будучи связаны окружавшими вас стенами, как оковами. Что касается отмены законов, то я полагаю, что древние законы у лакедемонян отняли их собственные тираны. Мы же не отнимали их законы, которых у них не было, а дали им свои законы и оказали добрую услугу их государству, допустив его к участию в наших собраниях и присоединив к себе, так что образовалось единое тело и союз всего Пелопоннеса. Тогда, я полагаю, они могли бы жаловаться на свою неравноправность и негодовать, если бы мы сами жили по одним законам, а им навязали другие.

Я знаю, Аппий Клавдий, что речь, которую я говорил до сих пор, приличествует не союзникам, обращающимся к своим союзникам, и не свободному народу: это речь рабов, спорящих перед своими господами. В самом деле, если речь глашатая, которой вы объявили ахейцев свободными прежде всех других народов, не была ложью, если договор признается действительным, если союз и дружба существуют на условиях равноправности, то почему я не спрашиваю вас, римляне, что вы сделали по взятии Капуи, а вы требуете отчета в том, что сделали ахейцы, победив на войне лакедемонян? Некоторые из них были убиты. Допустим, нами; что же из этого? Разве вы не рубили головы капуанским сенаторам? Мы разрушили стены; вы же не только стены, но даже и город и страну отняли у капуанцев. Но, скажешь ты, договор по виду заключен на равных условиях, а на самом деле ахейцы пользуются свободой из милости, римляне же взяли себе всю власть. Я это чувствую, Аппий, и, если это неизбежно, нисколько не возмущаюсь; но, умоляю вас, как ни велика разница между римлянами и ахейцами, не приравнивайте только наших и своих врагов к нам, вашим союзникам, и даже не ставьте их выше нас! Мы сами приравняли их, дав им наши законы и приняв их в Ахейский союз. Но чего достаточно для победителей, того мало побежденным; враги требуют большего, чем имеют союзники. Священные и неприкосновенные договоры, скрепленные клятвой и начертанные на камне для увековечения, они собираются уничтожить, выставив нас клятвопреступниками. Конечно, римляне, мы вас почитаем и даже, если вы этого желаете, боимся; но больше мы почитаем и боимся бессмертных богов».

Бóльшая часть собрания выслушала Ликорта с одобрением; все были того мнения, что он говорил с величием, достойным его сана, и было очевидно, что римляне не могут сохранить своего достоинства, действуя снисходительно. Тогда Аппий ответил, что он очень советует ахейцам снискать, пока возможно действовать добровольно, благосклонность Рима, чтобы вскоре не пришлось сделать этого против воли и по принуждению. Эти слова возбудили всеобщий ропот, но не осмелились отказать в покорности; просили только о том, чтобы римляне сделали перемены, какие они желают произвести в положении лакедемонян, и не вынуждали ахейцев взять на себя грех, уничтожая то, что они поклялись сохранить. Отменено было только недавно состоявшееся осуждение Арея и Алкивиада.

38. В Риме в начале того года, при обсуждении вопроса о распределении провинций между консулами и преторами, обоим консулам назначили Лигурии, так как нигде в другом месте не было войны. Претор Гай Децимий Флав получил по жребию городскую претуру, Публий Корнелий Цетег – судопроизводство между гражданами и иноземцами, Гай Семпроний Блез – Сицилию, Гай Невий Матон – Сардинию и вместе с тем производство следствия об отравителях, Авл Теренций Варрон – Ближнюю Испанию, Публий Семпроний Лонг – Дальнюю Испанию. В то же почти время прибыли из этих двух провинций послы Луций Ювентий Тальна и Тит Квинтилий Вар. Уведомив сенат о том, какая большая война уже прекращена в Испании, они вместе с тем требовали почтить бессмертных богов за такое удачное ведение дел и дозволить преторам привести назад свои войска. Назначено было двухдневное молебствие, дело же о возвращении легионов приказано целиком вновь доложить в то время, когда будет решаться вопрос о войсках консулов и преторов. Спустя несколько дней назначили консулам по два легиона, которые имели Аппий Клавдий и Марк Семпроний. Из-за войск для Испании возник большой спор между новыми преторами и друзьями отсутствующих преторов – Кальпурния и Квинкция. В обеих партиях были народные трибуны, в обеих по консулу. Сторонники первой партии объявили, что они будут протестовать против постановления сената, если решат отозвать войска; сторонники второй партии грозили, что в случае подобного протеста они не позволят решать никакое другое дело. Наконец сторонники отсутствующих преторов были побеждены, и состоялось сенатское постановление, что преторы должны набрать 4000 римских пехотинцев и 300 всадников и 5000 пехотинцев из союзников латинского племени и 500 всадников, чтобы отвести их в Испанию. Распределив их в четыре легиона провинции, они должны распустить из каждого легиона всех тех, которые окажутся сверх 5000 пехотинцев и 300 всадников, начав с воинов, выслуживших свой срок, а потом тех, которые, по мнению Кальпурния и Квинкция, обнаружили наибольшую храбрость.

39. Когда прекратился этот спор, возник тотчас другой – по случаю смерти претора Гая Децимия. Стали добиваться этой должности Гней Сициний и Луций Пупий, бывшие эдилами в предыдущем году, Гай Валерий фламин Юпитера и Квинт Фульвий Флакк; так как последний был предназначен в курульные эдилы, то он не надевал белой тоги, но больше всех добивался претуры; соперничество было у него с фламином. После того как оказалось, что сначала шансы их были равны, а потом Флакк стал даже одолевать противника, то часть народных трибунов заявила, что его кандидатура не должна быть принимаема в соображение, так как одно и то же лицо не может одновременно ни добиваться, ни занимать двух должностей, особенно курульных; другие считали справедливым освободить его от законов, чтобы народ имел возможность выбрать в преторы того, кого желает. Консул Луций Порций сначала решил не принимать его кандидатуры; затем, желая опереться в этом деле на авторитет сената, созвал отцов и заявил, что входит в сенат с докладом, так как предназначенный в курульные эдилы добивается преторства, не имея на то никакого права, являя пример, нетерпимый в свободном государстве; если сенат не держится какого-нибудь другого мнения, то он решил провести комиции на основании закона. Отцы поручили консулу Луцию Порцию войти в соглашение с Квинтом Фульвием: пусть он не мешает, чтобы комиции для выбора претора на место Гая Децимия состоялись на законном основании. Когда консул на основании сенатского постановления начал переговоры с Флакком, то тот ответил, что не сделает ничего несогласного с его, Флакка, достоинством. Этот двусмысленный ответ, истолкованный сенаторами в желательном им смысле, подал надежду, что тот уступит перед авторитетом отцов; но на комициях Флакк еще сильнее прежнего стал добиваться почести, обвиняя консулов и сенат в том, что они отнимают у него благодеяния римского народа и возбуждают зависть к двойной почести, как будто неочевидно, что, будучи предназначен в преторы, он тотчас откажется от должности эдила. Видя возрастающую настойчивость претендента и расположение народа, все больше и больше склоняющееся на его сторону, консул распустил комиции и созвал сенат. Сенаторы, собравшись в большом количестве, высказались за то, что дело с Флакком надо вести перед народом, так как постановление сената не произвело на него никакого впечатления. Созвано было народное собрание, и консул доложил о деле, но Флакк даже тогда не изменил своего мнения и, поблагодарив римский народ за то, что всякий раз, как являлась возможность выразить свою волю, он с таким усердием хотел сделать его претором, твердо решился не оставлять без внимания этого расположения своих сограждан. Такое настойчивое заявление его снискало ему сочувствие граждан, так что, несомненно, он был бы претором, если бы консул принял его кандидатуру. По этому случаю произошли большие пререкания у трибунов, между собою и с консулом, пока консул не созвал сенат и не сделано было постановление: «Так как упорство Квинта Флакка и неуместная любовь толпы мешают, чтобы состоялись на законном основании комиции для дополнительного избрания претора, то сенат считает, что преторов достаточно; Публий Корнелий должен соединить обе юрисдикции в городе и совершить игры в честь Аполлона».