Текст книги "История Рима от основания Города"

20. С этим столь незначительным отрядом он завоевал несколько городов. Седетаны, авсетаны и свессетаны перешли на его сторону. Лацетанов, народ, живший в лесной глуши, держала под оружием как врожденная дикость, так и сознание, что они опустошали землю римских союзников внезапными набегами, пока консул с войском занят был войною с турдулами. Поэтому консул повел для осады их города не только римские когорты, но и молодежь союзников, по праву ожесточенных против них. Город лацетанов был растянут в длину, но не слишком в ширину; консул остановился от него приблизительно в четырехстах шагах. Оставляя там на стоянке отряд из отборных когорт, он приказал им не двигаться с того места раньше, чем он сам придет к ним; прочие войска он ведет в обход на противоположную сторону города. Бóльшая часть всех вспомогательных войск состояла у него из свессетанской молодежи; им он велел идти на штурм городских стен. Когда лацетаны узнали оружие и знамена свессетанов, то вспомнив, как часто они рыскали безнаказанно по их стране, сколько раз разбивали их в открытом поле и обращали в бегство, отворили вдруг ворота и всем скопом бросились на неприятеля. Свессетаны едва могли выдержать крик их, не говоря уже о нападении. Когда консул увидел, что дело идет так, как он рассчитывал, тогда, пришпорив коня, он скачет под самой стеной вражеского города к когортам и, немедленно захватив их в то время, как враги все бросились преследовать свессетанов, вводит в город, где было тихо и пусто; таким образом консул завладел городом прежде, чем лацетаны возвратились. Вскоре и сами они покорились, не имея более ничего, кроме оружия.

21. Тотчас победитель идет оттуда к крепости Бергий. Это было, главным образом, место убежища хищников, откуда производились набеги на мирные селения той провинции. Оттуда пришел перебежчиком к консулу бергистанский правитель и начал оправдывать себя и соотечественников, говоря, что государство не в их власти, что разбойники, которых они приняли к себе, забрали всю ту крепость в свои руки. Консул приказал ему возвратиться домой, придумав какую-либо правдоподобную причину своей отлучки; когда же он увидит, что консул подступил к стенам и разбойники устремили все свое внимание на защиту стен, тогда он должен не забыть занять со своими приверженцами крепость. Приказание консула было исполнено. Вдруг двойной страх объял варваров, когда они увидели, что с одной стороны римляне лезут на стену, а с другой – что крепость взята. Завладев этим местом, консул объявил свободными тех жителей, которые заняли крепость, равно как и родных их, и предоставил им право владеть своим имуществом; прочих бергестанов приказал квестору продать, а разбойников казнить. Умиротворив провинцию, консул назначил большие подати с железных и серебряных рудников; по установлении этих податей провинция делалась с каждым днем богаче. Вследствие этих успехов в Испании отцы назначили трехдневное благодарственное молебствие.

22. В то же лето другой консул, Луций Валерий Флакк, счастливо сразился в открытом поле с войском бойев в Галлии, вблизи Литанского леса. Говорят, что в этом сражении убито было 8000 галлов; прочие, бросив войну, разбежались по своим селам и деревням. Остальную часть лета консул провел с войском около реки Пад в Плацентии и Кремоне и восстановил, что было разрушено в этих городах во время войны.

Таково было положение дел в Италии и Испании. В Греции же Тит Квинкций прожил на зимних квартирах, причем все греки, за исключением этолийцев, – которые не получили ожидаемых наград за победу и которым вообще не мог долго нравиться покой, – наслаждались благами мира и свободы, в высшей степени довольны были своим положением и дивились не столько доблести римского полководца на войне, сколько сдержанности, справедливости и умеренности его при победе. В это время получено было сенатское постановление, повелевавшее объявить войну лакедемонскому тирану Набису. Прочитав это постановление, Квинкций предписывает через посольства всем союзным государствам собраться в назначенный день в Коринфе. Когда собрались со всех сторон многочисленные представители государств в назначенный день, причем явились также и этолийцы, то консул обратился к ним с такою речью: «Римляне и греки вели войну с Филиппом настолько же дружно и единодушно, насколько те и другие имели свои особые поводы к войне. Филипп нарушил дружбу с римлянами, то помогая врагам их карфагенянам, то нападая здесь на наших союзников, и с вами поступал так, что, хотя бы мы забыли свои личные обиды, во всяком случае обиды, причиненные вам, были для нас достаточным основанием начать войну. Сегодняшнее совещание всецело зависит от вас. А именно, я докладываю вам, желаете ли вы оставить во власти Набиса Аргос, которым, как вам самим известно, он завладел, или вы находите справедливым вернуть свободу древнейшему и знаменитейшему городу, лежащему в центре Греции, и дать ему такое же положение, как и прочим городам Пелопоннеса и Греции. Это совещание, как вы видите, всецело касается вопроса, интересующего вас. Римлян оно нисколько не касается, разве только что рабство одного города мешает полной и цельной славе освобождения Греции. Впрочем, если вас не трогает ни забота о том государстве, ни пример, ни опасность дальнейшего распространения этой заразы, то и мы отнесемся к этому спокойно и хладнокровно. Итак, я спрашиваю у вас совета, чтобы остановиться на том решении, за которое выскажется большинство».

23. После речи римского главнокомандующего прочие члены собрания начали высказывать свои мнения. Афинский посол, выражая благодарность римлянам, как только мог, превозносил их за заслуги перед Грецией: по просьбе греков они оказали помощь против Филиппа, а теперь добровольно, без всякого приглашения, предлагают содействие против тирана Набиса; при этом оратор негодовал, что эти такие великие заслуги римлян все-таки вызывают порицание в речах некоторых лиц, поносящих будущее, тогда как они должны были бы скорее выражать свою признательность за прошлые благодеяния! Очевидно было, что афинский посол обвинял этолийцев. Поэтому Александр, представитель этого народа, напал сначала на афинян, которые были некогда вождями и виновниками свободы, а теперь изменяли общему делу ради своекорыстной лести; потом он жаловался на ахейцев, которые состояли сначала на службе у Филиппа, а под конец, когда счастье изменило ему, стали перебежчиками: получив Коринф, они ведут дело к тому, чтобы завладеть Аргосом, между тем как этолийцы, первые враги Филиппа, всегдашние союзники римлян, условившись в союзном договоре, чтобы города с окрестной землей принадлежали им после победы над Филиппом, обманно были лишены Эхина и Фарсала. Затем оратор обвинял римлян в обмане, потому что они, показав пустой призрак свободы, занимают гарнизоном Халкиду и Деметриаду, тогда как всегда они обыкновенно ставили в упрек Филиппу, когда он медлил вывести оттуда свои гарнизоны, что Греция никогда не будет свободной, пока заняты будут Деметриада, Халкида и Коринф. Наконец он обвинял римлян и потому, что они выставляли Аргос и Набиса причиной пребывания в Греции и содержания там своего войска. Пусть они отведут, говорил он, свои легионы в Италии, и тогда этолийцы дают обещание, что или Набис выведет свой гарнизон из Аргоса в силу переговоров и добровольно, или они принудят его силою оружия подчиниться власти единодушной Греции.

24. Это пустословие вывело из терпения сначала Аристена, претора ахейцев. Он воскликнул: «Да не допустит Юпитер Всеблагой Всемогущий и Юнона Царица, под охраной которой состоит Аргос, чтобы этот город лежал, как награда, между лакедемонским тираном и разбойниками-этолийцами! Является опасность, что этот город будет захвачен вами в более жалком виде, чем был взят тем тираном. Промежуточное море не защищает нас, Тит Квинкций, от этих разбойников. Что будет с нами, если они устроят себе крепость посреди Пелопоннеса? У них только греческий язык и человеческий образ; нравы же и обычаи их свирепее, чем у каких-либо варваров или даже чем у диких зверей. Поэтому мы просим вас, римляне, отобрать Аргос у Набиса и так устроить дела Греции, чтоб страна эта оставалась достаточно безопасной и от этолийского разбойничества». Когда все со всех сторон порицали этолийцев, то римлянин сказал, что он дал бы им ответ, если бы не видел всеобщего ожесточения против них, так что все скорее нуждаются в успокоении, чем в раздражении. Поэтому, довольный господствующим мнением о римлянах и этолийцах, он ставит вопрос, какое последует решение о войне с Набисом, если он не возвратит Аргос ахейцам. Когда все решили войну, тогда он увещевал, чтобы каждое государство послало вспомогательное войско по мере сил своих. К этолийцам Квинкций послал даже посла скорее для разоблачения их образа мыслей, как и случилось, чем в надежде получить от них требуемое.

25. Затем Квинкций приказал военным трибунам призвать войско из Элатии. В те же дни он отвечал и послам Антиоха, которые вели переговоры о союзе, что в отсутствие десяти уполномоченных он не имеет никакого мнения и что им следует отправиться в Рим к сенату. Сам же повел в Аргос приведенные от Элатии войска. Около Клеон встретился с ним претор Аристен с 10 000 ахейцев и с 1000 всадников, и, соединив войска, они расположились лагерем неподалеку. На другой день они спустились в аргосскую равнину и выбрали место для лагеря почти в четырех милях от Аргоса. Начальником лакедемонского гарнизона был Пифагор, зять тирана и в то же время брат его жены; перед самым приходом римлян он укрепил сильными гарнизонами оба акрополя – в Аргосе их два – и другие места, выгодно расположенные или подозрительные. Но, занимаясь этими мероприятиями, он никак не мог скрыть страха, внушенного прибытием римлян; к страху перед опасностью извне присоединился еще внутренний мятеж. Дамокл из Аргоса, юноша, наделенный большим мужеством, чем умом, под клятвой сперва повел переговоры с подходящими людьми об изгнании гарнизона, но, стараясь увеличить число заговорщиков, он был слишком неосторожен в оценке добросовестности людей, которым поверял свою тайну. Раз, когда он разговаривал со своими сторонниками, пришел оруженосец, посланный начальником гарнизона, чтобы позвать его. Дамокл понял, что его план выдан, и убедил бывших налицо заговорщиков лучше взяться за оружие, чем умереть в ужасных мучениях. Таким образом, он спешит с немногими заговорщиками на площадь, громко призывая всех, кто хочет спасения государства, следовать за ним, виновником и вождем свободы. Разумеется, его слова ни на кого не произвели действия, потому что видно было, что сил у него мало и никакой близкой надежды на успех. Когда Дамокл так кричал, лакедемоняне окружили его приверженцами и убили их; потом схвачены были и некоторые другие мятежники. Большинство из них было казнено, несколько человек заключено в тюрьму, многие в ближайшую ночь спустились по веревкам через стену и бежали к римлянам.

26. Беглецы утверждали, что если бы римское войско стояло у ворот города, то это движение не было бы без должного действия, и если лагерь римлян придвинуть теперь ближе к Аргосу, то аргивяне не останутся спокойными; поэтому Квинкций послал легковооруженную пехоту и конницу, которые около Киларабида – это гимнасий, менее чем в трехстах шагах от города – вступили в битву с лакедемонянами, сделавшими вылазку из ворот, и без большого труда прогнали их в город. Римский главнокомандующий расположился лагерем на том самом месте, где происходила битва. Потом один день он высматривал, не произойдет ли какого-либо нового волнения в городе. Увидев, что граждане поражены страхом, он созвал военный совет относительно осады Аргоса. Все представители Греции, кроме Аристена, высказывали одно и то же мнение: так как поводом к войне служит Аргос, то с осады его и нужно, главным образом, начинать войну. Квинкцию такое мнение вовсе не нравилось, и он выслушал с несомненным удовольствием Аристена, не соглашавшегося со всеми другими членами совета; и сам прибавил, что так как война предпринята из-за аргивян против тирана, то что менее целесообразно, чем оставить врага в покое и осаждать Аргос? Нет, он направит удар на главное место войны, на Лакедемон и на тирана. Распустив военное собрание, Квинкций послал легковооруженные когорты добывать провиант. Зрелый хлеб в окрестностях был сжат и увезен, а зеленый помят и истреблен, чтобы враги не могли вскоре воспользоваться им. Затем Квинкций отступил от Аргоса, перешел через гору Парфений и, пройдя мимо Тегеи, расположился на третий день лагерем при Кариях. Прежде чем вступить в область врагов, он ожидал там прибытия вспомогательных отрядов союзников. Пришли туда от Филиппа 1500 македонян и 400 фессалийских всадников. И теперь уже римского полководца задерживали не вспомогательные войска, которых было достаточно, но съестные припасы, которые, по его приказанию, должны были представить соседние города. Собирались к нему также и большие морские силы: уже прибыл из Левкады Квинкций с 40 кораблями, уже пришло 18 родосских крытых кораблей, уже царь Евмен был около Кикладских островов с 10 крытыми кораблями, с 30 легкими и другими разными судами меньшего размера. И из самих лакедемонян, в надежде на возвращение в отечество, собралось в римский лагерь очень большое число изгнанников, бежавших вследствие несправедливости тиранов. С тех пор, как тираны завладели Лакедемоном, много накопилось таких людей, которые уже в течение нескольких лет изгоняемы были то тем, то другим тираном. Первым в числе изгнанников был Агесиполид, которому по законам племени принадлежала царская власть в Лакедемоне. Он изгнан был в детстве тираном Ликургом после смерти Клеомена, первого лакедемонского тирана[1063]1063
  …после смерти Клеомена, первого лакедемонского тирана. – Клеомен III, спартанский царь (235–221 до н. э.) зимой 227/226 года до н. э. совершил переворот, отстранив от власти эфоров, и установил единоличное правление.


[Закрыть].

27. Хотя такая грозная война предстояла тирану Набису с суши и с моря и почти не было никакой надежды удержаться, если по справедливости оценить свои силы и силы противников, все-таки он не отказался от борьбы, но вызвал с Крита 1000 отборных молодых воинов, имея и без того уже тысячу их. Вооружил еще 3000 наемников и 10 000 туземцев вместе с поселянами, жившими в крепостях, и укрепил город рвом и валом, а чтобы не возникло каких-нибудь внутренних смут, он сдерживал умы страхом перед суровыми наказаниями, так как не мог надеяться, чтобы граждане желали спасения тирана. Заподозрив некоторых из граждан, Набис вывел все войска на поле, называемое самими македонянами Дромосом[1064]1064
  …на поле, называемое самими македонянами Дромосом… – «Дромос» значит «бег», «ристалище».


[Закрыть], приказал воинам положить оружие и созвать лакедемонян в собрание. Когда те собрались, Набис окружил их своими вооруженными телохранителями. Высказав предварительно в немногих словах, почему нужно извинить его, если он в такое тревожное время всего боится и всего остерегается, и почему для них самих полезнее, если теперь подозрительным людям помешают производить беспорядки и смуты, чем если будут наказывать их после за возмущение, Набис объявил затем, что некоторых граждан он будет держать под стражей до тех пор, пока не пройдет грозное время; когда же будут отражены враги, от которых меньше опасности, если только принять должные меры предосторожности против внутренней измены, то он тотчас их выпустит на свободу. После этого тиран велел прочитать до восьмидесяти имен знатнейших молодых людей, и по мере того как каждый из них откликался на вызов, отдавал их под стражу. В следующую ночь они все были казнены. Потом некоторые из илотов (так назывались уже издавна жившие в крепостях поселяне), обвиненные в намерении перебежать к врагам, проведены были по всем деревням под ударами кнутов и умерщвлены. Народ оцепенел от ужаса и далек был от мысли о каком-либо возмущении. Тиран держал свое войско внутри укреплений, не считая свои силы равными, если бы вздумал сражаться с врагами в открытом поле; кроме того, он боялся покинуть город при таком напряженном и неопределенном настроении всех умов.

28. Сделав уже все необходимые приготовления, Квинкций двинулся с лагерной стоянки и прибыл на другой день к Селласии, выше реки Энунт. В этом месте Антигон, македонский царь, по преданию, сражался в открытой битве с Клеоменом, лакедемонским тираном. Услыхав, что дорога к спуску трудна и тесна, Квинкций послал оттуда вперед людей кратчайшим обходом по горам, чтобы они расчистили путь, и затем по достаточно широкой и просторной дороге пришел к Евроту, текущей почти под самыми стенами города. В то время, как римляне разбивали лагерь и сам Квинкций въехал впереди с всадниками и легковооруженными воинами, на них напали вспомогательные войска тирана и привели их в страшное смятение, так как римляне не ожидали ничего подобного, не встретив никого на всем пути и совершив переход как бы по мирной стране. Смятение продолжалось довольно долго, причем пехотинцы звали на помощь всадников, а всадники пехотинцев, и никто вовсе не полагался на самого себя; наконец подошли и знамена легионов, и когда когорты, шедшие во главе армии, введены были в битву, то те, которые только что внушали страх, сами прогнаны были в город в ужасном смятении. Удалившись от городских стен на такое расстояние, на котором не могли долетать до них стрелы, римляне постояли здесь немного времени в боевом строю, а после того, как никто из врагов не выходил против них, возвратились в лагерь. На следующий день Квинкций повел далее свои войска в стройном порядке близ реки, мимо города, у самой подошвы горы Менелая: впереди шли когорты легионов, а легковооруженные воины и всадники замыкали шествие. Набис тем временем выстроил наемников, на которых была вся его надежда, и держал их за стенами города наготове, под знаменами, чтобы напасть на врагов с тыла. После того, как мимо них прошел арьергард римского войска, они выбежали из города разом из многих мест с таким же криком и шумом, как и накануне. В арьергарде римлян находился Аппий Клавдий, отряд которого, во избежание неожиданного нападения врагов, уже заранее был приготовлен; он тотчас сделал поворот и повел все войско на врага. Поэтому довольно долго сражение было правильное, как будто сошлись войска, выстроенные друг против друга. Наконец воины Набиса обратились в бегство. Оно было бы менее беспорядочно, если бы не наступали на них ахейцы, знакомые с местностью. Они произвели огромное кровопролитие и, рассеяв неприятелей в бегстве повсюду, большинство из них лишили орудия. Посли этого Квинкций расположился лагерем близ Амикл. Оттуда он опустошил все окрестности Спарты, эту прекрасную и населенную область, и когда уже никто из врагов не выходил из городских ворот, перенес лагерь к реке Еврот. Отсюда он опустошает долину Тайгета и поля, простирающиеся до моря.

29. В то же время Луций Квинкций завоевал города приморского берега, отчасти сдавшиеся ему добровольно, отчасти принужденные к сдаче страхом или силой. Потом, узнав, что город Гитий служит для лакедемонян местом сбора всех морских сил и что недалеко от моря находится римский лагерь, Луций Квинкций решил напасть на этот город со всеми войсками. В то время это был сильный город, с большим числом граждан и жителей, богатый всякими военными запасами. Когда Квинкций приступал к этому нелегкому делу, вовремя подоспели царь Евмен и родосский флот. Огромное множество морских союзников, собранное из трех флотов, приготовило в течение нескольких дней все военные орудия, необходимые для осады города, сильно укрепленного и с суши и с моря. Уже придвинуты были «черепахи», стены подрывались и дрожали от ударов тарана. Одна башня низвергнута была частыми ударами, и с падением ее разрушена была часть окружавшей ее стены. Римляне одновременно пытались ворваться в город со стороны гавани, где доступ был удобнее, с целью отвлечь неприятелей от пролома, и через образовавшуюся в стене брешь. И римляне чуть было не проникли в город там, где старались, но натиск их ослабила представившаяся им надежда на сдачу города, скоро, впрочем, исчезнувшая. Городом управляли с равной властью Дексагорид и Горгоп. Дексагорид послал к римскому легату сказать, что он передаст город. Когда условились насчет времени и способа сдачи города, изменник убит был Горгопом, и один начальник стал энергичнее защищать город. Осада сделалась было труднее, если бы не подоспел на помощь Тит Квинкций с 4000 отборных воинов. Когда он показался со стройным войском на гребне холма, отстоящего недалеко от города, а с другой стороны Луций Квинкций наступал с суши и с моря от своих осадных сооружений, тогда отчаяние принудило и Горгопа принять то решение, за которое он наказал смертью своего товарища; условившись, чтобы ему позволено было вывести из города воинов, составлявших гарнизон его, он передал город Квинкцию. Прежде чем Гитий был сдан, Пифагор, оставленный префектом в Аргосе, передал защиту города Тимократу из Пеллены, а сам прибыл в Лакедемон к Набису с 1000 наемников и 2000 аргивян.

30. Набис, устрашенный сперва прибытием римского флота и сдачей городов приморской страны, успокоился было немного, поддерживаемый слабой надеждой, так как его воины удержали Гитий; но когда услыхал, что и этот город сдался римлянам, то потерял всякую надежду, будучи окружен с суши и отрезан от моря врагами. Поэтому, думая, что надо покориться судьбе, он послал сперва в лагерь римлян парламентера – узнать, будет ли позволено ему отправить к ним послов. Когда позволение было получено, то к главнокомандующему пришел Пифагор только с одним поручением, чтобы тирану дозволено было переговорить с главнокомандующим. Так как на созванном военном совете единогласно решено было допустить Набиса к переговорам, то назначается для этого день и место. Придя на холмы, лежащие между Спартой и римским лагерем, в сопровождении незначительных отрядов, Набис и Квинкций сошлись посреди долины. Они оставили когорты на посту, видимом с обеих сторон, а сами сошли вниз – первый с избранными телохранителями, а последний с братом, царем Евменом, с родосцем Сосилом, Аристеном, ахейским претором, и с немногими военными трибунами.

31. Здесь Набису предоставлено было на выбор, желает ли он прежде говорить или слушать; тиран выбрал первое и начал так: «Тит Квинкций и вы, присутствующие здесь! Если бы я мог сам по себе придумать причину, по которой вы или объявили мне войну, или ведете ее со мною, то я спокойно ожидал бы исхода своей судьбы; но теперь я не мог заставить себя отказаться от желания прежде своей гибели узнать, почему я должен погибнуть. И клянусь вам, если бы вы были таковы, каковы, по слухам, карфагеняне, для которых верность союзу вовсе не имеет обязательной силы, то я не удивлялся бы, что вы очень мало беспокоитесь о том, как поступить и со мною. Теперь, смотря на вас, я вижу, что вы – римляне, считающие для себя наиболее священными из дел, касающихся богов, договоры, а из дел, касающихся людей, – союзническую верность. Озираясь на самого себя, я надеюсь, что я тот, у которого, как и у прочих лакедемонян, заключен с вами и от лица государства древнейший договор, и лично от моего имени – дружественный союз, возобновленный недавно, во время войны с Филиппом. Но ведь я нарушил и ниспроверг его, потому что владею городом аргивян. Как в этом мне оправдаться? Сослаться ли на суть дела или на современные обстоятельства. Суть дела дает мне двоякую защиту, а именно: я получил этот город, когда граждане сами призывали меня и передавали мне его, и таким образом я получил его, а не занял силою, и притом получил в то время, когда он стоял на стороне Филиппа, а не был в союзе с вами. Современные же обстоятельства оправдывают меня тем, что союз с вами у меня заключен был в то время, когда я уже владел Аргосом, и вы выговорили, чтобы я послал вам вспомогательное войско на войну, а не то, чтобы я вывел свой гарнизон из Аргоса. Но, клянусь вам, в том споре, который ведется из-за Аргоса, я имею преимущество и по правоте дела, потому что я получил не ваш город, а вражеский, сдавшийся добровольно, а не силою принужденный к сдаче; и по вашему собственному признанию, потому что в условиях союза вы оставили мне Аргос. Впрочем, имя тирана и деяния мои лежат на мне тяжелым гнетом, потому что я призываю рабов к свободе, потому что я наделяю землею неимущих плебеев. Что касается имени, я могу отвечать следующее: каков бы я ни был, но теперь я такой же, каким был и тогда, когда ты сам, Тит Квинкций, заключил со мной союз. Тогда, насколько я помню, вы называли меня царем, а теперь, вижу я, зовете меня тираном. Таким образом, если бы я изменил название власти, то я должен был бы отдать отчет в своем непостоянстве, а так как вы изменяете его, то вы должны дать отчет в том же. Что касается до увеличения населения путем освобождения рабов и до разделения полей между бедняками, то и в этом случае я могу, конечно, оправдаться современными обстоятельствами. Но каково бы ни было все это, оно уже было сделано тогда, когда вы заключили со мною союз и получили от меня вспомогательное войско во время войны против Филиппа. Однако, если бы я поступил так теперь, мне нечего спрашивать, чем я вас обидел в этом случае или чем нарушил дружбу с вами; я утверждаю, что я поступил так по обычаю и по установлениям предков. Не судите по вашим законам и постановлениям о том, что делается в Лакедемонии. Нет никакой надобности сравнивать частности. Вы выбираете всадников и пехотинцев по цензу и желаете, чтобы только немногие выдавались богатством и чтобы плебеи были подчинены им; наш законодатель не хотел, чтобы государство было в руках немногих, которых вы называете сенатом, и не желал возвышения того или другого сословия в государстве, но он был уверен, что при равенстве состояния и звания будет много таких, которые поднимут оружие на защиту отечества. Признаюсь, я говорил пространнее, чем того требовала свойственная нашему отечеству краткость речи: можно было бы и вкратце объяснить, что со времени вступления в дружбу с вами я не совершил ничего такого, что бы заставляло вас раскаиваться в ней».

32. На это римский главнокомандующий отвечал: «Дружественный союз заключен у нас вовсе не с тобою, а с Пелопом, настоящим и законным царем лакедемонян[1065]1065
  …с Пелопом, настоящим и законным царем лакедемонян… – Пелоп – малолетний сын спартанского «назначенца» Ликурга (правил 220 – ок. 212 до н. э.), которого опекал тиран Маханид (211–207 до н. э.).


[Закрыть], права которого захватили и тираны, завладевшие впоследствии насильно верховною властью в Лакедемонии, так как мы заняты были то пуническими, то галльскими, то разными другими войнами; точно так поступил и ты в последнюю македонскую войну. В самом деле, что нам менее приличествовало бы, чем заключать дружбу с тираном, когда мы вели войну против Филиппа за освобождение Греции? Притом с тираном, в обращении со своими подданными самым свирепым и жестоким из всех тиранов, какие когда-либо существовали на свете. Но хотя бы ты и не взял Аргоса обманом и не владел им, все-таки, освобождая всю Грецию, мы и Лакедемону должны были бы возвратить древнюю свободу и восстановить в нем законы, о которых ты только что упомянул, как бы соревнуясь с Ликургом. Или мы будем заботиться, чтобы выведены были гарнизоны Филиппа из Иасса и Баргилий, а Аргос и Лакедемон, два знаменитейших города, некогда светила Греции, оставили тебе попирать ногами? Находясь в рабстве, они только осрамят наше название “освободителей Греции”. Но, скажешь ты, ведь аргивяне были заодно с Филиппом. Мы ничего не имеем против того, чтобы ты гневался на нас. Нам достаточно известно, что вина в этом случае падает на двух или, по большей мере, на трех человек, а не на всех граждан, точно так же, как ничего, клянусь тебе, не было совершено по общественному решению в деле, касающемся призвания тебя и твоего гарнизона и в принятии вас в крепость. Мы знаем, что фессалийцы, фокейцы и локрийцы были на стороне Филиппа по общему согласию всех граждан; однако мы освободили их с прочей Грецией. Что же, думаешь ты, сделаем мы с аргивянами, невиновными в общественном решении? Ты говорил, что тебе ставится в вину призвание рабов к свободе и разделение полей между бедняками; конечно, и эти вины немаловажны; но что они в сравнении с теми злодействами, которые ты ежедневно одни за другими совершаешь со своими сподвижниками? Созови свободное собрание или в Аргосе, или в Лакедемоне, если тебе хочется слышать истинные преступления незнающего себе никакой меры деспотизма. Умалчиваю обо всех других старинных ваших злодеяниях; какое кровопролитие произвел в Аргосе Пифагор, твой зять, почти на моих глазах? Какое произвел ты сам, когда я уже был почти на лакедемонских границах? Ну-ка, вели вывести в оковах тех, которых ты схватил в народном собрании и объявил во всеуслышание всех сограждан, что будешь держать их под стражей; пусть несчастные родители знают, что живы дети, которых они ложно оплакивают. Но если это и так, ты, положим, возразишь, какое вам, римляне, дело до этого? Так ли ты скажешь освободителям Греции? Так ли ты скажешь тем, которые переправились через море, чтобы иметь возможность освобождать, и вели войну на суше и на море? Однако, говоришь ты, я собственно не обидел вас и не нарушил дружественного союза с вами. Сколько раз, хочешь ты, чтобы я уличил тебя в этом? Но я не желаю пускаться в подробности, а скажу главное. Чем нарушается дружба? Дружба нарушается более всего следующими двумя обстоятельствами: если ты считаешь моих союзников врагами и если соединяешься с моими врагами. Ты сделал то и другое. Ибо ты взял силой оружия Мессену, которая принята была по договору в наш союз на одних и тех же правах, как и Лакедемон, и таким образом ты, сам будучи нашим союзником, завоевал союзный с нами город; с Филиппом, нашим врагом, ты заключил не только союз, но вступил с ним, если угодно богам, даже в родство через Филокла, его префекта. Ведя войну против нас, ты сделал море около мыса Малеи опасным, наводнив его разбойническими кораблями; ты захватил и убил римских граждан чуть ли не больше, чем Филипп. Берег Македонии был безопаснее мыса Малеи для кораблей, которые везли съестные припасы для нашего войска. Поэтому сделай милость, перестань хвастаться своею верностью и ссылаться на права союза и, оставив угодную народу речь, говори как тиран и враг».

33. Вслед за тем Аристен то увещевал Набиса, то даже просил, чтобы он, пока можно, пока случай позволяет, позаботился о себе и своем положении. Потом он начал перечислять поименно тиранов пограничных государств, которые, сложив власть и возвратив своим подданным свободу, прожили старость не только в безопасности, но и в почете среди сограждан. Такие речи были высказаны и выслушаны с обеих сторон, и приближение ночи положило конец переговорам. На следующий день Набис объявил, что он удаляется из Аргоса, уводит оттуда гарнизон, так как это угодно римлянам, и возвратит пленников и перебежчиков; если же римляне имеют еще другие какие требования, то он просил изложить их письменно, чтобы иметь возможность обсудить их с друзьями. Таким образом, и тирану дано было время для совещания, и Квинкций также созвал совет, пригласив на него и начальников союзников. Мнение большинства было продолжать войну и уничтожить тирана; иначе-де свобода Греции никогда не будет в безопасности; гораздо лучше было бы не начинать войны с ним, чем начав не окончить. И сам тиран, как бы получив одобрение для своего деспотизма, будет чувствовать себя прочнее на своем престоле, заручившись санкцией своей незаконной власти со стороны римского народа, и его пример увлечет многих в других государствах к покушению на свободу своих сограждан. Сам главнокомандующий более склонен был к миру, так как он понимал, что когда враг загнан в стены, то ничего не остается кроме осады, осада же будет затруднительна и продолжительна. Ибо им придется осаждать не Гитий, который, однако, сдался сам, а не был завоеван, но Лакедемон, город весьма сильный вооруженными защитниками. Одна только надежда была, не вспыхнет ли какой-либо раздор или мятеж между самими лакедемонянами с приближением римского войска к стенам города; но никто не двинулся с места, хотя они видели, что наши знамена вносят почти в городские ворота. К этому римский полководец прибавлял, что легат Виллий, возвращаясь от Антиоха, возвещал о ненадежности мира и с этим царем и доносил, что Антиох переправился в Европу с гораздо большими сухопутными и морскими силами, чем прежде. Если-де занять войско осадой Лакедемона, то с какими другими войсками можно будет вести войну против царя, такого сильного и могущественного? Так говорил Квинкций открыто; втайне же его тревожила забота, как бы новый консул не получил по жребию Грецию, как провинцию, и как бы ему не пришлось уступить своему преемнику уже начавшуюся победу на войне.