Текст книги "История Рима от основания Города"

29. В назначенный день предстояло собрание этолийцев, именуемое Общеэтолийским[1015]1015
  …предстояло собрание этолийцев, именуемое Общеэтолийским. – Так называемый Панэтолиум. На нем присутствовали представители всех этолийских городов, созывалось оно регулярно: осенью в Навпакте или в Ферме.


[Закрыть]. И послы Филиппа поторопились, чтобы застать его, прибыл и Луций Фурий Пурпуреон, отправленный консулом в качестве посла. Подоспели к этому собранию и афинские послы. Первыми были выслушаны македоняне, с которыми был заключен союз в самое недавнее время. Они заявили, что так как ничего нового не случилось, то и они ничего нового сказать не имеют: этолийцы-де должны сохранять раз заключенный мир по тем причинам, по которым они, испытав бесполезность союза с римлянами, заключили мир с Филиппом. «Или вы предпочитаете, – сказал один из послов, – подражать произволу или, лучше сказать, легкомыслию римлян? Приказав ответить вашим послам в Риме: “Зачем вы, этолийцы, являетесь к нам, когда вы без нашего совета заключили мир с Филиппом?” – теперь они же требуют, чтобы вы вместе с ними вели войну против Филиппа. И раньше они притворно доказывали, что война против него была предпринята из-за вас и ради вас, и теперь они мешают вам быть в мире с Филиппом. В Сицилию они переправились сначала, чтобы помочь Мессане; во второй раз – чтобы освободить Сиракузы, стесненные карфагенянами: и Мессаной, и Сиракузами, и всей Сицилией теперь они сами владеют и как платящую дань провинцию подчинили своим топорам и розгам. Конечно, как вы, на основании собственных законов, в Навпакте созываете собрание через магистратов, избранных вами для того, чтобы свободно выбрать в союзники или враги кого желаете, для того, чтобы по своей воле решать вопрос о мире и войне, точно так объявляются для сицилийских государств собрания в Сиракузы, или Мессану, или Лилибей: собрания созывает римский претор; они сходятся, вызванные этой властью, видят претора, окруженного ликторами, гордо творяющим суд с высокой кафедры; спинам угрожают розги, шеям – топоры, и ежегодно они получают по жребию то одного, то другого повелителя. Удивляться этому они и не должны, и не могут, так как видят подчиненными той же власти италийские города Регий, Тарент и Капую, не говоря о соседних городах, на развалинах которых вырос город Рим. Капуя, по крайней мере, существует как надгробный памятник кампанскому народу, после того как сам народ погребен и выброшен из отечества, искалеченный город, без сената, без народа, без должностных лиц, урод, оставить который для заселения было более жестоко, чем если бы он был уничтожен. Безумно надеяться, что что-нибудь останется в прежнем виде, если страною завладеют чужеземцы, более разъединенные языком, нравами и законами, чем пространством моря и суши. Царство Филиппа, думаете вы, в чем-то мешает вашей свободе: между тем он, будучи по вине вашей враждебно настроен против вас, не потребовал, однако, от вас ничего более, кроме мира, и сегодня желает только верности заключенному договору. Приучите чужеземные легионы к этой земле и наденьте на себя ярмо: слишком поздно и тщетно вы будете искать союза с Филиппом, когда у вас владыкою будет римлянин. Этолийцев, акарнанцев, македонян, людей, говорящих на одном и том же языке, разъединяют и соединяют незначительные, временно возникающие причины, а с чужеземцами, с варварами у всех греков есть и будет вечная война, ибо они враги по природе, которая вечна, а не по ежедневно изменяющимся причинам. Но с чего я начал свою речь, на том же и кончу: вы же сами в этом же самом месте три года тому назад постановили решение относительно мира с тем же самым Филиппом, несмотря на неодобрение римлян, которые теперь желают расторгнуть его, когда он окончательно заключен. Судьба ничего не изменила в этом вопросе, и я не вижу для вас основания менять решение его».

30. После македонян, с согласия и по приказанию самих римлян, были введены афиняне, которые, подвергшись возмутительному обхождению, с большею справедливостью могли обвинить царя в дикой жестокости. Они со слезами рассказали о достойном жалости страшном опустошении страны. Не на то-де они жалуются, что от врага потерпели вражеские поступки: существуют некоторые права войны, на основании которых законно и совершать, и терпеть некоторые вещи; если сжигаются посевы, разрушаются дома, угоняется добыча, состоящая из скота и людей, то это скорее жалко, чем возмутительно для того, кто терпит; но они жалуются на то, что тот, кто называет римлян чужеземцами и варварами, до такой степени осквернил все божеские и человеческие права, что при первом опустошении вел законопреступную войну с подземными богами, а при втором – с небожителями. Все могилы и надгробные памятники в их стране разрушены, маны всех усопших не имеют убежища, ничьи кости не прикрыты землей. Были у них святилища, посвященные богам предками, жившими некогда по округам в известных крепостцах и селах, и не оставленные ими в запустении даже тогда, когда они были собраны в один город. Под все эти святилища Филипп подложил огонь; полуобожженные, с отбитыми головами статуи богов лежат среди повалившихся косяков храмов. Какою он сделал Аттику, некогда украшенную памятниками и богатую, такою, если будет можно, он сделает Этолию и всю Грецию. И город их был бы так же обезображен, если бы не подошли на помощь римляне. С таким же ведь преступным намерением он нападал на обитающих в городах богов и охранительницу крепости Минерву, равно как и на храм Цереры Элевсинской и на храмы Юпитера и Минервы, находящиеся в Пирее; но прогнанный вооруженной силою не только от этих храмов, но и от городских стен, он проявил свою ярость на тех святилищах, которые были ограждены только своею святостью. Итак, они просят и умоляют этолийцев, сжалившись над афинянами, начать войну под предводительством бессмертных богов, а затем римлян, которые после богов могущественнее всех.

31. Затем речь держал римский посол: «Сначала македоняне, а затем афиняне изменили весь предварительный план моей речи. В то время как я пришел жаловаться на обиды, причиненные Филиппом стольким союзным нам городам, македоняне, сами же обвиняя римлян, заставили меня предпочесть защиту обвинению; афиняне же, доложив о страшных, бесчеловечных преступлениях царя против небесных и подземных богов, исчерпали все, что сверх того мог бы поставить ему в упрек я или кто-нибудь другой. Имейте в виду, жители Киоса, Абидоса, Эноса, Маронеи, Фасоса, Пароса, Самоса, Ларисы, Мессении, отсюда, из Ахайи, явились с такими же жалобами, причем сильнее и прискорбнее жалобы тех, кому он имел большую возможность вредить. Что касается тех действий, которые он нам поставил в упрек, то, я признаюсь, их невозможно было бы оправдать, если бы они не составляли нашей славы. Он упрекнул нас Регием, Капуей и Сиракузами. В Регий, во время войны с Пирром, нами был отправлен для защиты легион, по просьбе самих регийцев, но он преступным образом овладел этим городом, для защиты которого был послан. Итак, одобрили ли мы этот поступок? Или мы пошли войной на преступный легион и, покорив его своей власти, заставили воинов спинами и головами поплатиться за союзников, а после этого возвратили регийцам города, поля и все имущество вместе со свободой и законами? Сиракузцев угнетали, что особенно возмутительно, чужеземные тираны[1016]1016
  …чужеземные тираны… – Тиранами-чужеземцами Тит Ливий называет братьев Гиппократа и Эпикида, присланных в Сиракузы Ганнибалом и взявших в свои руки власть над городом. Они были уроженцами Карфагена, но внуками сиракузянина-изгнанника.


[Закрыть]; мы подали им помощь и почти три года мучились, осаждая с суши и с моря укрепленнейший город; хотя сами сиракузцы уже предпочитали быть рабами тиранов, чем сдаться нам, однако мы возвратили им город, взятый и освобожденный одним и тем же оружием. Мы не отрицаем, что Сицилия наша провинция и что те государства, которые были на стороне карфагенян и заодно с ними, вели против нас войну, сделались нашими данниками и платят подати; напротив, мы хотим, чтобы и вы, и все народы знали, что положение каждого соответствует его заслугам по отношению к ним.

Или мы должны раскаиваться в наказании кампанцев, на которое даже они сами не могут пожаловаться? За этих людей мы вели войну с самнитами почти в продолжение семидесяти лет с большими для себя потерями; их самих мы соединили с собой сначала посредством договора, затем предоставив им права вступать в брак и в родство, наконец даровав им права гражданства; а они первые из всех народов Италии в тяжелое для нас время, умертвив позорным образом наш гарнизон, отпали к Ганнибалу; затем, негодуя на то, что мы осадили их, послали Ганнибала штурмовать Рим. Если бы ни сам город и никто из этих людей не оставался в живых, то кто мог бы выразить негодование на то, что с ними поступлено более жестоко, чем они заслужили? Из них большее число сами себя лишили жизни вследствие сознания своих преступлений, чем казнены нами. У прочих мы отняли город и поле, но отняли так, что дали им поле и место для жительства, оставили неповинный город стоять невредимым, так что кто посмотрит на него теперь, не найдет в нем никаких следов штурма и завоевания. Но к чему я говорю о Капуе, когда побежденному Карфагену мы даровали мир и свободу? Больше следует опасаться того, как бы мы, слишком легко прощая побежденных, этим самым не подстрекали большее число их пробовать счастье в войне против нас. Это пусть будет сказано в нашу защиту и против Филиппа, о домашних убийствах которого, об истреблении родственников и друзей, о произволе, более бесчеловечном, чем его жестокость, вы знаете тем лучше, чем ближе живете к Македонии. Что касается вас, этолийцы, то мы ради вас начали с Филиппом войну, а вы, ничего не сказав нам, заключили с ним мир. Может быть, вы скажете, что, так как мы были заняты Пунической войной, то вы из страха приняли условия мира от того, кто был в ту пору более могуществен; а мы заявляем, что, будучи заняты более важными делами, мы тоже оставили войну, прекращенную вами. Теперь же и мы по милости богов окончили Пуническую войну и все свои силы сосредоточили на Македонии, и вам представляется случай восстановить с нами дружбу и союз, если вы не предпочитаете скоре погибнуть с Филиппом, чем победить вместе с римлянами».

32. Когда это было сказано римлянином и все склонялись на сторону римлян, претор этолийский Дамокрит, подкупленный, как гласит молва, Филиппом, нисколько не становясь ни на ту, ни на другую сторону, сказал, что ничто так не вредит важным решениям, как поспешность; так как быстро составленное решение не может быть ни взято назад, ни заново составлено, то наступает скоро раскаяние, но слишком позднее и бесполезное. Время же обсуждения этого вопроса, зрелости которого он считает нужным ждать, уже теперь может быть установлено таким образом: так как законы запрещают решать вопрос о мире и войне иначе, как на Общеэтолийском и Пилейском собраниях[1017]1017
  …и Пилейском собраниях… – Пилейское собрание, происходившее дважды в год (весной и осенью), – собрание пилейско-дельфийской амфиктионии, древнего союза греческих племен, центром которого было сначала святилище Деметры близ Фермопил (Пил), а позднее дельфийский храм Аполлона.


[Закрыть], то пусть тотчас будет сделано постановление, чтобы претор без обмана, когда пожелает вести переговоры о мире и войне, созвал собрание и всякое решение того собрания пусть будет так же законно, как если бы оно было сделано на Общеэтолийском или Пилейском собраниях.

Когда таким образом послы были отпущены, а вопрос оставался открытым, он говорил, что прекрасно позаботились о народе, ибо союз будет заключен с тем, на чьей стороне будет перевес военного счастья. Это происходило в собрании этолийцев.

33. Филипп деятельно готовился к войне на суше и на море; морские силы он стягивал к Деметриаде, в Фессалию. Полагая, что Аттал и римский флот двинутся от Эгины в начале весны, он назначил начальником флота и приморской области Гераклида, который был и в предыдущие годы, а сам занялся подготовкой сухопутных войск и был уверен, что он отвлек от римлян двух союзников: с одной стороны – этолийцев, с другой – дарданов, так как сын его Персей запер ущелье, открывающее доступ к Пелагонии тем и другим. Консул же не готовился, но уже вел войну. Он шел с войском по области дассаретиев, везя нетронутым тот хлеб, который взял с зимних квартир, так как поля доставляли, что было нужно воинам. Города и села частью сдавались по желанию, частью из страха; некоторые пункты были завоеваны силой, а некоторые находили покинутыми, так как жители убегали на близлежащие горы. Под Ликном, близ реки Бев, консул расположился лагерем. Оттуда он посылал за фуражом к житницам дассаретиев. Филипп видел опустошение всех окрестных мест и сильный страх людей, но, не зная хорошенько, куда направился консул, послал отряд конницы разведать, в какую сторону враги направили путь. Такое же недоумение было и у консула: он знал, что царь двинулся с зимних квартир, но куда он пошел, не знал. И он для разведки отправил всадников. Эти два отряда, долгое время проблуждав, вследствие незнания путей по области дассаретиев, наконец с разных сторон съехались на одну дорогу. Оба отряда, как только услыхали вдали шум, производимый людьми и лошадьми, не обманулись, что это приближаются враги. Итак, прежде чем увидеть друг друга, они привели в порядок коней и оружие, а как только увидали врага, то без замедления вступили в бой. Случайно совершенно равные по числу и по доблести, как отборные с той и другой стороны, они несколько часов сражались одинаково. Вследствие утомления людей и коней сражение было прекращено, но победа осталась нерешенной. Македонских всадников пало 40, римских 35. Однако ни македоняне царю, ни римляне консулу не могли донести ничего более достоверного о том, в какой стороне находится неприятельский лагерь. Это сделалось известным через перебежчиков, которые по легкомыслию во всех войнах дают возможность узнавать о положении дел у неприятелей.

34. Филипп полагал, что если он позаботится о похоронах всадников, павших в этой схватке, то приобретет любовь своих, и они с большей готовностью будут рисковать жизнью за него; поэтому он приказал принести их в лагерь, чтобы все видели погребальные почести. Но нет ничего до такой степени неизвестного и трудно поддающегося определению, как настроение толпы: что, казалось, сделает воинов более готовыми вступать во всякое сражение, то навело на них страх и апатию. Привыкши сражаться с греками и иллирийцами и видеть раны, нанесенные метательными копьями, стрелами и редко – пиками, теперь, видя изуродованные испанскими мечами тела, отсеченные вместе с плечами руки, отрезанные вместе со всей шеей головы, открытые внутренности и другие отвратительные раны, они с ужасом представляли себе вообще, против какого оружия, против каких людей им предстоит сражаться. Даже на самого царя, еще не вступавшего в настоящее сражение с римлянами, напал страх. Итак, отозвав сына и отряд, находившийся в ущелье Пелагонии, чтобы этими силами увеличить свое войско, он открыл путь в Македонию Плеврату и дарданам. Сам с 20 000 пехотинцев и 2000 всадников по указанию перебежчиков отправился к неприятелю и укрепил холм близ Атака валом и рвом немного более чем в тысяче шагов от римского лагеря. Смотря на лежащий внизу лагерь, он, говорят, удивлялся и общему виду его, и отдельным частям, занятым рядом палаток и проходами, и сказал, что такой лагерь никто не может считать принадлежащим варварам. Два дня консул и царь, наблюдая друг за другом, держали своих воинов за валом; на третий день римлянин вывел все войска для сражения.

35. Царь же, опасаясь так быстро отважиться на решительную битву, отправил 400 траллов – это иллирийское племя, как мы сказали в другом месте[1018]1018
  …как мы сказали в другом месте… – См. XXVII, 32.


[Закрыть] – и 300 критян с таким же числом конницы под предводительством одного из придворных, Афинагора, чтобы вызвать на бой неприятельскую конницу. Со стороны римлян, войско которых находилось немного далее пятисот шагов, были высланы велиты и два неполных отряда конницы, чтобы всадники и пехотинцы и по числу были равны врагам. Царское войско полагало, что оно будет сражаться обыкновенным образом: всадники, попеременно нападая и убегая, то будут пускать в дело дротики, то обращаться в бегство, и таким образом быстрота иллирийцев пригодится для внезапных набегов и нападений, а критяне будут пускать стрелы во врага, нападающего беспорядочной толпой. Но этот порядок сражения расстроило нападение римлян не столько стремительное, сколько упорное. Ибо и велиты, как будто все войско было в сражении, пустив копья, продолжали дело вблизи мечом, и всадники, раз врезавшись в ряды врагов, останавливали коней и сражались или с самих коней, или спрыгивая и вмешиваясь в ряды пехоты. Таким образом, ни конница царская, непривычная к стойкости в сражении, не была равна римской, ни пехота, привыкшая к быстрым нападениям врассыпную, едва наполовину прикрытая оружием, не была равна римским велитам, снабженным щитом и мечом и таким образом вооруженным одинаково хорошо как для защиты, так и для нападения на врага. Итак, царские отряды не выдержали и, защищая себя только проворством, убежали назад в лагерь.

36. Затем, спустя один день, царь, готовясь сразиться всеми силами конницы и легковооруженной пехоты, ночью поместил в засаду на удобном месте – между двумя лагерями – щитоносцев, которых называют пельтастами, и дал наставление Авенагору и всадникам, чтобы они, в случае успеха в открытом сражении, воспользовались счастьем, в противном же случае, незаметно отступая, увлекли врага к месту засады. Конница действительно отступила, но предводители когорты щитоносцев, не выждав сигнала, раньше времени подняли своих и потому потеряли удобный случай выполнить свой план. Таким образом, римляне и в открытом сражении победили, и, уберегшись от коварной засады, укрылись в лагере.

На следующий день консул выступил со всеми силами в бой, поместив перед первыми знаменами слонов, помощью которых римляне воспользовались тогда в первый раз, так как несколько их было взято в Пуническую войну. Видя, что враг скрывается за валом, консул взошел на холмы и подошел к самому валу, упрекая неприятеля в трусости. Но так как и тут не удалось вызвать на сражение, то консул, чтобы иметь возможность более спокойно добывать фураж, перенес лагерь почти на восемь тысяч шагов к Оттолобу – это название местности, – так как из такого близкого к неприятелю лагеря небезопасно было выходить на фуражировку: воины, рассыпавшиеся по полям, могли подвергнуться внезапному нападению неприятельских всадников. Когда римляне добывали фураж на ближнем поле, то царь сначала держал своих за валом, чтобы у врага увеличилась и небрежность, и смелость; а как только увидел, что неприятели рассыпались по полям, то со всей конницей и вспомогательным отрядом критян отправился ускоренным маршем, насколько самые проворные пехотинцы могли равняться в беге с всадниками, и остановился между римским лагерем и фуражирами. Затем, разделив войско, часть отправил преследовать рассыпавшихся фуражиров, дав приказ, чтобы они никого не оставляли живым, а сам с другой частью остановился и обложил все пути, какими, казалось, враги будут возвращаться в лагерь. Уже повсюду совершалось убийство и началось бегство, а в римский лагерь никто еще не приходил с известием о беде, потому что те, которые бежали, натыкались на царский пикет и большее число было убиваемо теми, которые обложили дороги, чем теми, которые были высланы для избиения. Наконец некоторые проскользнули между неприятельскими пикетами в лагерь, но они с перепугу не столько принесли в лагерь верное известие, сколько произвели переполох.

37. Приказав всадникам подавать страдавшим от нападения помощь, как кто может, сам консул выводит легионы из лагеря и, построив каре, направляется к врагу. Из рассыпавшихся по полям всадников некоторые заблудились, обманутые криками, раздавшимися с разных сторон, а некоторые наткнулись на врагов; одновременно началась битва во многих местах. Самое ожесточенное сражение было у царской стоянки, ибо и по самой многочисленности пехоты и конницы это был почти настоящий боевой отряд, и римлян неслось туда больше всего, так как царь занимал середину пути. Македоняне имели перевес еще и потому, что и сам царь лично ободрял их, и вспомогательный критский отряд ранил многих неожиданно, так как он сражался тесным строем, приготовившись встретить рассеявшихся в беспорядке неприятелей. Если бы македоняне соблюли меру в преследовании, то они много выиграли бы не только для того, чтобы прославиться в настоящем сражении, но и для успеха всей войны; между тем, увлекшись желанием избить врага и слишком неосторожно преследуя его, они натолкнулись на римские когорты, ушедшие вперед с военными трибунами; вместе с тем бежавшие всадники, увидев знамена своих, повернули коней на разорявшихся врагов, и военное счастье вмиг изменилось, так что те, которые только что преследовали, сами обратились в бегство. Много было убито в рукопашной битве, много – во время бегства. Погибали не только от меча, но некоторые были загнаны в болота и там вместе с лошадьми поглощены были глубокой тиной. И царь подвергался опасности: он едва не был застигнут лежащим, когда стремглав был сброшен на землю падавшим от раны конем. Спас его всадник, который, проворно соскочив, посадил испугавшегося царя на своего коня; сам же, не будучи в состоянии пешком угнаться за бежавшими всадниками, погиб заколотый врагами, прискакавшими при виде падения царя. Царь, объехав в поспешном бегстве болота, по дороге и по бездорожью наконец прибыл в лагерь, когда большинство уже отчаивалось видеть его невредимым. В этом сражении 200 македонских всадников погибло, почти 100 было взято в плен. Вместе с доспехами было приведено 80 прекрасно убранных коней.

38. Некоторые обвиняли царя в необдуманности в этот день, а консула в бездействии; и Филиппу-де следовало оставаться в покое, так как он знал, что неприятели, опустошив в несколько дней соседние поля, дойдут до крайней нищеты, и консулу, разбив неприятельскую конницу и легковооруженных и чуть не взяв в плен самого царя, тотчас следовало вести войско к неприятельскому лагерю, потому что враг после такого поражения не удержался бы и можно было бы весьма быстро окончить войну. Но это легче было сказать, чем сделать, как и в большей части случаев. Если бы царь вступил в сражение и со всей пехотой, то среди переполоха, может быть, возможно было лишить его лагеря, когда все побежденные, полные страха, после сражения бросились бы в лагерь и тотчас бежали бы оттуда от победоносного врага, когда он стал бы двигаться через укрепления; но так как в лагере оставались свежие полчища пехоты, перед воротами были поставлены пикеты и оборонительные отряды, то какая польза могла бы быть консулу, кроме разве подражания необдуманному поступку царя, который незадолго перед тем в беспорядке преследовал разорявшихся всадников? Ведь и первоначальный план царя, руководясь которым он сделал нападение на рассеявшихся по полям фуражиров, не заслуживал бы порицания, если бы он сумел вовремя остановиться в счастливом сражении. Еще и потому неудивительно, что царь испробовал счастье – распространилась молва, будто Плеврат и дарданы, выйдя из своей страны с огромными силами, уже перешли в Македонию; если бы Филипп окружен был со всех сторон такими полчищами, то римляне, как можно было бы думать, сидя на одном месте, окончили бы войну. Итак, Филипп, полагая, что пребывание в том же лагере после двух неудачных конных сражений будет гораздо менее безопасно, и желая уйти оттуда и уходя обмануть врага, отправил к консулу при закате солнца парламентера просить перемирия для погребения всадников, а во вторую стражу тихо ушел, оставив в лагере множество огней и тем обманув врага.

39. Консул уже сидел за столом, когда ему объявили о приходе парламентера и о цели его прибытия. Ему ответили только, что он может быть допущен утром на следующий день. Таким образом, ночь и часть следующего дня оказались в распоряжении Филиппа для того, чтобы уйти вперед, чего он и добивался; он направился в горы, на которые, как он знал, римлянин не станет подниматься со своим тяжелым отрядом. Консул на рассвете отпустил парламентера, заключив перемирие, и немного спустя узнал, что враг ушел, но не зная, по какой дороге его преследовать, провел несколько дней в том же лагере, добывая фураж. Затем он отправился в Стуберру и из Пелагонии свез хлеб, который находился на полях. Оттуда он прошел к Плуинне, еще не зная, в какую сторону направились враги. Филипп сначала остановился лагерем у Бруания, отправившись оттуда проселочными дорогами, внезапно навел на врага страх. Поэтому римляне двинулись из Плуинны и расположились лагерем у реки Осфаг. Царь стал тоже недалеко оттуда, проведя вал по берегу реки, называемой жителями Эригоном. Тут узнав достоверно, что римляне направятся в Эордею, с целью занять теснины, он зашел вперед, чтобы враги не могли миновать проход, замкнутый узким ущельем. Здесь он поспешно укрепил одни места валом, другие рвом, иные кучей камней, которая должна была служить вместо стены, а иные срубленными деревьями, сообразно с условиями местности и с материалом, какой был под руками, и таким образом, как он думал, сделал путь, трудный по природе, неодолимым, устроив препятствия во всех проходах. Местность кругом была большею частью лесистая, особенно неудобная для македонской фаланги, которая пригодна только там, где можно протянуть весьма длинные копья, как вал перед щитами; а для этого нужна открытая равнина. И фракийцам мешали действовать копья, тоже очень длинные, между ветвями, раскинувшимися во всех направлениях; один только критский отряд не был бесполезен; но и он, будучи в состоянии, в случае нападения, бросать стрелы в открытого для ран коня или всадника, был недостаточно силен, чтобы пробить римский щит, а открытого места, в которое бы можно было направить удар, у римлян не оставалась. Поэтому, заметив, что их оружие бесполезно, критяне стали бросать во врага лежавшие повсюду по всей долине камни. Эти удары камней в щиты, причинявшие больше шума, чем ран, на время задержали подступивших римлян; затем, не обращая внимания и на них, часть, образовав «черепаху», пошла прямо через ряды врагов, а часть, сделав небольшое обходное движение, взобралась на холм и выгнала испуганных македонян со сторожевых постов и пикетов, очень многие были даже убиты, потому что бегство затрудняли устроенные препятствия.

40. Таким образом, римляне овладели ущельем с меньшим трудом, чем представляли себе, дошли до Эордеи и, опустошив там повсюду поля, отступили в Элимею, затем сделали нападение на Орестиду и подступили к городу Келетру, расположенному на полуострове; стены его окружены озером; с материка к нему один только путь по узкому перешейку. Жители, полагаясь на местоположение города, сначала заперли ворота и отказались подчиниться, но после того как увидели, что знамена двигаются вперед, «черепаха» подступает к воротам, проход занят неприятельским отрядом, не попробовав сразиться, со страха сдались. От Келетра консул прошел в область дассаретиев и взял силою город Пелий. Рабов из этого города он увел вместе с прочей добычей, а свободнорожденных отпустил без выкупа и отдал им назад город, поставив в нем сильный гарнизон, потому что, помимо прочих выгод, этот город был удобно расположен для нападений на Македонию. Таким образом, пройдя по полям врагов, консул привел войска обратно в мирные места к Аполлонии, откуда он начал войну.

Филиппа отвлекли этолийцы, афаманы и дарданы и многочисленные войны, возникшие внезапно в разных местах. Против дарданов, уже отступавших из Македонии, он послал Афинагора с легковооруженной пехотой и большею частью конницы, приказав ему нападать на них с тыла и, нанося вред арьергарду, сделать их менее склонными выводить войска из отечества. Этолийский претор Дамокрит, который под Навпактом советовал этолийцам помедлить решением относительно войны, сам же в ближайшем собрании побудил их взяться за оружие, после того как распространилась молва о конном сражении около Оттолоба, о вторжении дарданов и Плеврета с иллирийцами в Македонию, кроме того о прибытии римского флота в Орей и о том, что Македонии, помимо наводнения столькими народами, предстоит еще осада с моря.

41. Эти причины возвратили Дамокрита и этолийцев римлянам. Соединившись с царем афаманов Аминандром, они отправились осаждать Керкиний. Жители заперли ворота, неизвестно, по принуждению или по собственному желанию, так как у них стоял царский гарнизон. Впрочем, город в несколько дней был взят и сожжен; кто из свободных и рабов оставался в живых от страшного избиения, был уведен вместе с прочей добычей. Страх, произведенный этим событием, заставил всех, живущих около Бебийских болот, покинув свои города, уйти в горы. Вследствие недостаточности добычи этолийцы ушли оттуда и направились в Перребию. Там они взяли силою и страшно разграбили город Киретии; жители Малойи добровольно сдались и были приняты в союз. Из Перребии Аминандр советовал идти в Гомфы: и господствует над этим городом Афаманская область и, казалось, город этот можно завоевать без большого сопротивления; но этолийцы отправились за добычей на тучные поля Фессалии; Аминандр следовал за ними, хотя и не одобрял ни беспорядочно производившихся опустошений, ни стоянки лагерем где случится, без всякого различия и без заботы об укреплении его. Поэтому из опасения, как бы их безрассудство и небрежность не послужили причиной какой-либо беды и для него и его сторонников, он сам, видя, что они располагаются лагерем на ровных местах под городом Фаркадоном, немного более тысячи шагов оттуда, занял для своих холм, защищенный, хотя незначительным, укреплением. В то время как этолийцы едва, по-видимому, постигали, что они в неприятельской стране, производили опустошения: одни бродили полувооруженные врассыпную, другие в лагере без караулов среди сна и попоек не различали дней и ночей, неожиданно прибыл Филипп. Когда некоторые, бежавшие с полей, со страхом возвестили о его приходе, Дамокрит и прочие предводители перепугались – случайно было полуденное время, когда большая часть, наевшись до отвала, спала, – стали будить друг друга, приказывали браться за оружие, иных посылали позвать назад тех, которые врассыпную собирали по полям добычу. Произошел такой переполох, что некоторые из всадников выходили без мечей, а большинство не надело панцирей. В таком виде быстро они были выведены из лагеря, когда их едва набралось всего 600 всадников и пехотинцев вместе, и напали на царскую конницу, превосходившую их численностью, вооружением и бодростью. Итак, разбитые при первом натиске, едва попытавшись сразиться, они в постыдном бегстве возвратились в лагерь. Те, которых всадники отрезали от отряда бежавших, были перебиты и взяты в плен.

42. Когда воины Филиппа приближались уже к валу, он приказал трубить отступление, так как и лошади, и люди были утомлены не столько сражением, сколько длинной дорогой и очень быстрым маршем. Итак, он приказывает нескольким отрядам всадников и манипулам легковооруженных пехотинцев поочередно идти за водой и продовольствием, других держит под оружием на карауле, в ожидании отряда пехоты, шедшего медленнее по причине тяжести оружия. Как только этот отряд пришел, то и ему было приказано, поставив знамена и положив перед собою оружие, наскоро принять пищу, отправив за водой по два или самое большее – по три человека из манипула; между тем конница и легковооруженные стояли наготове, выстроенные на случай какого-нибудь движения со стороны неприятеля. Этолийцы, – уже возвратились в лагерь и те, которые во множестве были рассеяны по полям, – намереваясь защищать укрепления, расставили около ворот и вала вооруженных людей, сделавшись мужественными на то время, пока из безопасного места смотрели на отдыхавших врагов. Но после того как македоняне двинули знамена и вполне приготовленные стали подходить к валу, внезапно все, оставив посты, бросились по противоположной стороне лагеря к холму, к лагерю афаманов. Много этолийцев и в этом столь трусливом бегстве было взято и убито. Филипп не сомневался, что, если бы осталась достаточная часть дня, можно было бы и у афаманов отбить лагерь; но так как день был потрачен на сражение, а затем на разграбление лагеря, то он расположился под холмом на ближайшей равнине с намерением напасть на врага на рассвете следующего дня. Но этолийцы в ближайшую ночь врассыпную бросились бежать в таком же страхе, в каком оставили свой лагерь. Им особенную пользу принес Аминандр, под предводительством которого афаманы, знавшие дороги, провели их вершинами гор в Этолию по тропинкам, неизвестным для преследовавших их врагов. Во время этого бегства несколько человек заблудились и попали в руки македонских всадников, которых Филипп на рассвете послал преследовать войско врагов, как только увидел, что холм покинут.