Текст книги "Эволюционизм. Том первый: История природы и общая теория эволюции"

В «Происхождении видов», этой библии дарвинизма, можно выделить две относительно самостоятельные, имеющие разное назначение части. В первой из этих частей, включающей первые шесть глав, Дарвин излагает сущность своей эволюционной теории, отстаивает истинность концепции происхождения видов из разновидностей на основе наследственности, изменчивости, борьбы за существование и естественного отбора. Соответственно рассматриваются и затруднения, с которыми сталкивается теория и которые Дарвин классифицирует на четыре основные группы. Эти шесть глав представляют собой гармоничное целое, уникальное по своей доказательности и убедительной силе.

Однако далее перед учением Дарвина встаёт огромное множество затруднений, связанных непосредственно с возможностями естественного отбора быть определяющим фактором эволюции жизни. Поэтому во второй части, охватывающей с седьмой по четырнадцатую главы и несколько большей также и по объёму, Дарвин обращается к затруднениям, вытекающим из придания отбору главенствующей роли в биологической эволюции. Он в этой части даже и называет свою теорию не иначе как теорией отбора. Здесь наблюдается определённый сдвиг в изложении (но не в понимании) эволюционных процессов, который в XX веке дал основание неодарвинистам отождествлять дарвинизм с пониманием отбора как единственного направляющего фактора эволюции.

Если в первой части своего эпохального труда Дарвин склонен рассматривать отбор в единстве с употреблением органов (которое, как уже отмечалось, ещё в теории Ламарка было механистически ограниченным выражением процесса биологической работы), то во второй части наблюдается иная тенденция. Здесь при сопоставлении естественного отбора и употребления органов между ними уже гораздо чаще устанавливается не органическая взаимосвязь, а альтернатива.

Дарвин начинает седьмую главу с разбора возражений против теории отбора палеонтолога Бронна и неоламаркиста Негели, отмечавших, что многие признаки растений и животных не приносят пользы их обладателям, и, соответственно, не имеют никакого отношения к воздействию отбора. Бронн приводит в качестве примера различную длину ушей и хвостов у различных видов зайцев и мышей, спрашивая при этом, какая из этих длин может оказаться полезной, и какая – бесполезной. Негели, признавая, что естественный отбор во многих случаях объясняет изменения видов, указывает в то же время на ряд морфологических признаков, которые, по его мнению, не имеют никакого значения для благополучия видов. Этим он обосновывает свою веру в прирождённую предрасположенность видов к совершенствованию и прогрессу. Очевидно, что если Ламарк использовал эту веру для ограничения веры во вмешательство Творца в развитие живой природы, то позиция Негели, напротив, означала, безусловно, ограничение эволюционизма креационизмом.

Признавая эти возражения весьма серьёзными, Дарвин парирует их рядом аргументов, демонстрирующих явное превосходство теории отбора над доводами оппонентов, апеллирующими, фактически, к нашему незнанию причин развития. Он показывает, что различные черты строения могли быть полезны в предшествующие этапы истории того или иного вида. Он отмечает зависимость изменения одних частей и органов от изменениям других по законам корреляции, которые могут быть связаны с усиленным и уменьшенным притоком пищи к тем или иным органам, взаимным давлением частей, воздействием ранее развившихся частей на другие части и т. д. Фактически все эти объяснения сводятся к констатации взаимодействия естественного отбора и биологической работы, но роль биологической работы сводится к поставкам материала для естественного отбора.

То же самое наблюдается, когда Дарвин, блокируя доводы Бронна (высказанные, между прочим при переводе «Происхождения видов» на немецкий язык!) указывает на полезность различных длин ушей и хвостов применительно к различным видам зайцев и мышей. Он ссылается на исследования, в которых доказывается использование ушей мышами в качестве органа осязания, а хвостов – в качестве хватательных органов, что позволяет увидеть в различиях длины этих органов различные степени использования этих органов разными видами для осуществления тех или иных функций. Дарвин снова наталкивается здесь на зависимость естественного отбора от различных форм и направлений биологической работы, которая не сводится к непосредственному употреблению отдельных органов, а охватывает и «отшлифовывает» строение организмов в целом.

Не механическое действие употребления или неупотребления органов по Ламарку предопределяет развитие организмов, а биологическая работа организмов в целом в течение множества поколений, поддерживаемая, корректируемая или устраняемая естественным отбором по Дарвину.

Водораздел между ламаркизмом и дарвинизмом пролегает, стало быть, не в утверждении или отрицании эволюционного значения работы органов и организма в целом, а в понимании постоянного воздействия отбора на конечные результаты этой работы. Именно отбор позволяет закрепить результаты оптимально осуществляемой работы вне зависимости от того, наследуются или не наследуются некоторые из этих результатов в течение жизни большого числа поколений посредством работы генетического аппарата клеток.

Дарвин подчёркивает, что если те или иные признаки действительно бесполезны и несущественны для благополучия вида, то они не в состоянии будут накапливаться и развиваться под действием отбора. Напротив, как только особенности строения, развившиеся ранее на основе продолжительного отбора, перестают быть полезными для данного вида, они уже не поддерживаются отбором, вследствие чего становятся изменчивыми и постепенно деградируют (Там же, с. 213).

Дарвин здесь не упоминает, что причиной деградации бесполезных органов является их бездействие или выключенность из биологической работы организма, отбор же поддерживает или устраняет целостные организмы, занятые той или иной работой и включающие в неё все полезные для этой работы органы. Органы становятся полезными или бесполезными не вообще, а тоже лишь для конкретной биологической работы, осуществляемой организмом для выживания и оптимизации жизнедеятельности. Уровень мобилизации на биологическую работу делает органы полезными или бесполезными, поддерживаемыми или не поддерживаемыми в ходе естественного отбора организмов и их видов.

Основную часть седьмой главы своего труда Дарвин посвящает ответам на возражения против теории отбора зоолога Ст. Дж. Майварта. Майварт утверждал, что естественным отбором невозможно объяснить начальных стадий развития полезных особенностей строения организмов, поскольку пользу они начинают приносить только по достижении окончательного состояния.

Так, шея жирафа, уши у зайца могут доставлять преимущества их обладателям только тогда, когда они достигают определённой длины. До этого их рост совершенно бесполезен, поскольку не даёт нужных результатов при осуществлении функций, для которых этот рост предназначен. Жираф не может достать высоко расположенных листьев, а заяц услышать лесные шорохи, пока их органы не достигнут оптимальных размеров. До этого такие органы не могут способствовать выживанию и поддерживаться отбором.

Весьма симптоматичен этот возврат к ламарковским примерам. Чтобы выйти из этого затруднения, как прекрасно понимает Дарвин, недостаточно указания на то, что жирафы с более длинными, чем обычно, шеями, должны были при скрещивании «оставлять потомков, либо наследующих те же самые особенности строения, либо со склонностью изменяться в том же направлении, тогда как особи, организованные менее благоприятно в этом отношении, были более подвержены гибели» (Там же, с. 215–216). Ведь Майварт как раз и указывает на то, что пока жирафы не обрели длины шей, позволяющей доставать высоко растущих листьев, они не обладали бы никакими преимуществами, поддерживаемыми отбором, и все погибли бы в периоды засухи, включая и обладателей более длинных шей.

Поэтому Дарвин прибегает к чисто ламарковскому объяснению, утверждая, что естественный отбор действует здесь по аналогии с бессознательным искусственным отбором, охраняя для воспроизведения всех лучших и уничтожая всех худших особей, «в соединении, что очень важно, с наследственной передачей результатов усиленного употребления некоторых органов» (Там же, с. 216).

Кроме того, Дарвин отмечает, что даже не достигшее оптимальных размеров увеличение роста жирафов могло способствовать защите от хищников, а удлинённые шеи могли служить как бы сторожевыми башнями при приближении самого опасного из них – льва. Дарвин, однако, не отрицает, а как раз предполагает высокое значение усиленного употребления органов, выразившегося у жирафов в постоянном вытяжении шей для доставания корма.

На модели жирафа как Дарвин, так и Ламарк опробовали свои теории биологической эволюции, поскольку столь выдающегося гипертрофированного органа, зависящего в своём развитии от высоты уровня получения энергии не нашлось среди современных млекопитающих. Но Дарвин прекрасно понимал, что без саморазвития органов посредством концентрирования усилий в жизненном процессе его теория неполна. Теория же Ламарка без учёта естественного отбора и с привлечением креационистской концепции заложенной Творцом устремлённости к усовершенствованию, не только неполна, но и вследствие столь масштабной неполноты неверна. В то же время отрыв теории естественного отбора от понимания эволюционной роли биологической работы неизбежно приводит к отрицанию самой возможности саморазвития и самоорганизации, рассмотрению происхождения и эволюции видов как пассивного результата механического действия естественного отбора.

В этом отношении позиция Дарвина радикально отличается от позиции неодарвинистов, поскольку Дарвин постоянно отстаивал точку зрения, согласно которой направленность эволюции невозможна без участия естественного отбора, тогда как большинство ортодоксальных неодарвинистов убеждены в том, что направленность эволюции возможна только на основе естественного отбора. В этом случае случайная изменчивость генетических структур, а не саморазвитие и самопреобразование живых существ в ходе биологической работы якобы только и образует предпосылки для направленности отбора.

В ортодоксальном неодарвинизме в рамках синтетической теории эволюции обычно считается, что истинные причины индивидуальной изменчивости не были известны Дарвину, что они коренятся исключительно в функционировании генетических структур, предопределяющих наследственную изменчивость. При этом Дарвину ставится в заслугу, что он отстаивал полную неопределённость индивидуальных изменений, отсутствие в них какой-либо направленности, то есть, фактически, как бы предвосхитил понимание случайных мутаций как единственно возможного поставщика исходного материала для эволюции посредством естественного отбора.

Дарвин, конечно, не знал достижений современной генетики, но он и не абсолютизировал их. Его представления на соотношение наследственности, изменчивости и отбора были гораздо сложнее мутационной гипотезы. Временами, отстаивая эволюционную роль отбора в дискуссиях с оппонентами, он действительно выделял отбор как направляющую силу эволюции, обособляя его от борьбы за существование и изменчивости посредством работы организма. Создавалась видимость полного соответствия дарвиновской теории ортодоксальным трактовкам неодарвинизма.

Именно такая видимость создаётся при ответе Дарвина на возражения Майварта против теории отбора, касающиеся неопределённой изменчивости и её соотношения с мимикрией насекомых и других животных. Майварт недоумевал, каким образом мелкие неопределённые изменения, происходящие во всех направлениях, могут привести к направленным изменениям от разновидностей к видам. Он расценивал эти изменения как неопределённые колебания, которые нейтрализуют и взаимно погашают друг друга. В качестве наиболее типичного примера, иллюстрирующего невозможность перехода от таких колебаний к возникновению совершенно приспособленных форм путём естественного отбора Майварт приводил мимикрию насекомых и других животных, в частности, способность насекомых к целенаправленному развитию, которое образует их сходство с листом, тростником или каким-либо другим предметом. Майварт считал маловероятным, что воздействие отбора могло в достаточной мере образовывать столь заметные и точные сходства.

Возражая Майварту, Дарвин, напротив, рассматривает образование подобных сходств как наиболее типичный пример действия естественного отбора, его способностей формировать виды как бы независимо от употребления и тренировки органов. Прямо Дарвин об этой зависимости избегает говорить, поскольку он неуверен, что это действительно так. Но этот момент был подхвачен неодарвинистами, полагающими, что уж такая тонкая подстройка форм и окраски животных под предметы окружающей среды никак не могла быть выработана в жизненном процессе и является результатом действия отбора, уничтожавшего все неприспособленные формы.

Но вернёмся к Дарвину и рассмотрим ход его рассуждений. Он отмечает, что насекомые, обладающие тем или иным типом мимикрии, уже в первоначальном состоянии имели некоторое грубое и случайное сходство с каким-нибудь мелким предметом. Ведь разница в форме и окраске различных видов насекомых так же велика, как и в форме и окраске окружающих их предметов.

Насекомые поедаются птицами и другими животными, обладающими острым зрением и способными отличать добычу от посторонних предметов лучше, чем человеческий глаз. Поэтому среди насекомых, изменяющихся в случайных направлениях, могут уцелеть и произвести потомство с наибольшей вероятностью только те, изменения которых благоприятствуют их защите и тем самым поддерживаются отбором. С течением времени и смены поколений эти изменения будут ослабевать и в конце концов совсем исчезнуть, поскольку новые поколения унаследуют качества предков которые выжили. Новые же случайные изменения будут ещё быстрее уничтожаться птичьими клювами и пастями насекомоядных животных.

Кажется, что здесь Дарвин описывает процессы развития, которые управляются исключительно естественным отбором и не имеющие никакого отношения ни к борьбе за существование, направляемой мобилизацией на жизнь, ни к биологической работе, которая осуществляется в этой борьбе и которую Дарвин, как и Ламарк, учитывал лишь в виде употребления и тренировки органов.

Между тем несводимость биологической работы к употреблению и тренировке, частным случаем которой они являются, наиболее ярко просматриваются именно в явлениях мимикрии и приобретения покровительственной окраски. Дарвин напоминает, что «крупные и высокоорганизованные животные обладают покровительственным сходством не с определёнными предметами, а лишь с обычной окружающей их поверхностью, да и то только по окраске» (Там же, с. 220). Он также отмечает, что покровительственная окраска насекомых позволяет им маскироваться только при принятии ими определённого положения.

Действительно, палочковидные насекомые, описанные Уоллесом, становятся неотличимыми от мха только с принятием определённого положения при появлении опасности. Бабочки, похожие на цветы, сразу же становятся заметными, как только перестают прижиматься к цветам, приняв определённое положение крыльев. Везде видны формы биологической работы, которая способствует активному применению средств пассивной защиты.

Возражая Майварту, Дарвин на примере камбалы фактически демонстрирует именно то, как наследственная предрасположенность влияет на характер и содержание биологической работы, а результаты биологической работы постепенно усваиваются наследственностью, оказывая на неё обратное воздействие через выживание и оставление потомство хорошо работающими.

Майварт считал перемещение глаза камбал с одной стороны на другую и возрастающее по мере взросления сплющивание их тел до некоторой степени вредным и тем не менее поощряемым естественным отбором.

Дарвин противопоставляет Майварту анализ наблюдений Мальма и Шиедте, показывающих, фактически, роль биологической работы в приобретении весьма сложных адаптаций и их усвоении органами наследственности при поддержке естественного отбора.

В раннем возрасте камбалы осуществляют биологическую работу, аналогичную другим рыбам, они плавают в поисках корма и обладают симметричными телами и глазами, расположенными по обе стороны головы. Но их тела обладают чересчур значительной высотой, малым размером боковых плавников и недоразвитием плавательного пузыря. Редукция плавательного пузыря объясняется неупотреблением этого органа, поскольку камбалы – придонные животные и они не используют в течение жизни огромного числа поколений плавательные пузыри в биологической работе для передвижения вверх и вниз в водной среде. Этим же объясняется и уменьшение размеров боковых плавников, и непропорциональное увеличение высоты тел от брюха до спины.

Все эти качества были бы действительно крайне вредными, если бы образ жизни камбал не был связан с обитанием на дне. По наблюдениям натуралистов, осуществляя обычную для рыб биологическую работу при столь непропорциональном телосложении, молодые камбалы быстро устают и ложатся на один бок на дно, чтобы отдохнуть. При этом один из глаз поворачивается кверху, чтобы обозревать происходящее над собой, а передняя часть головы сокращается в ширину. Уже во время отдыха от обычного плавания они действуют, изменяя положение глаз, головы и всего тела, так активно и энергетично, что их череп, в ранней стадии развития ещё хрящевый и гибкий, перекашивается в соответствии с принятым положением тела, а всё тело по мере осуществления подобной биологической работы постепенно сплющивается и как бы расстилается по дну.

Хамелеонизм камбал известен. Камбалы быстро приобретают цвета данной поверхности, на которой они располагаются, что помогает им скрываться от хищников. При этом придонная сторона тела камбал приобретает один цвет, а сторона, обращённая к окружающей водной среде – другой. Это ли не доказательство эволюционной роли биологической работы и её результатов, её способности регулировать естественный отбор?

При этом мальки окуней, лососей и других рыб, по наблюдениям Мальма, также, как и мальки камбал, имеют привычку отдыхать, ложась на дно на один бок и поворачивая один глаз кверху, вследствие чего череп становится несколько искривлённым. Но в дальнейшем, осуществляя иную, чем лежебоки-камбалы, биологическую работу по скоростному плаванию в поисках пропитания, эти рыбы наращивают мускулатуру и перестают нуждаться в подобном отдыхе.

Что касается камбал, то они, чем становятся старше, тем всё чаще лежат на одном боку из-за возрастающего сплющивания их тела. Дарвин отмечает, что склонность к искривлению у камбал, безусловно, усиливается наследственностью. Но он не отрицает, а как раз, предполагает, что образуются эта склонность биологической работой, то есть в принятой во времена Дарвина ламарковской терминологии – привычками и употреблением органов.

Никаких сомнений в этом не оставляет следующий вывод Дарвина:

«Из этого можно видеть, что первые стадии перемещения глаза с одной стороны на другую, которые Майварт считает вредным, могут быть приписаны привычке – без сомнения, благоприятной и для особи и для вида – поворачивать оба глаза кверху, чтобы смотреть ими, когда рыба лежит на одном боку. Точно так же мы можем приписать унаследованным последствиям употребления то, что рот у разных плоскотелых рыб находится на нижней стороне и что челюсти крепче и сильнее на этой лишённой глаз стороне головы, чем на другой, в видах более лёгкого добывания пищи на дне. С другой стороны, неупотребление объясняет недоразвитие всей нижней половины тела, с боковыми плавниками включительно…, уменьшение числа зубов до 4–7 в нижних также может быть объяснено неупотреблением органа» (Там же, с. 226–227).

Это вывод по данному конкретному типу животных. А вот вывод Дарвина, содержащий обобщение на эволюцию самых различных видов живых организмов:

«Мы можем допустить, на чём я настаивал ранее, что унаследованные результаты возросшего употребления органа, а может быть, и их неупотребления, усиливаются под влиянием естественного отбора. Ибо таким образом сохраняются все самопроизвольные вариации, имеющие надлежащее направление, а также те особи, которые в наибольшей степени унаследовали результаты возросшего и полезного употребления какого-нибудь органа. Но что в каждом отдельном случае следует приписать результатам употребления и что – влиянию естественного отбора, по-видимому, невозможно решить» (Там же, с. 227).

Здесь в кратком изложении содержится вся теория эволюции Дарвина. Это и есть настоящий дарвинизм. Ибо всякое эволюционно значимое морфофизиологическое изменение есть результат наследственного закрепления определённой комбинации последствий биологической работы и естественного отбора.

Дарвином здесь предложена схема эволюционных трансформаций, полностью соответствующая общей теории эволюции. Согласно этой схеме, постоянные результаты наиболее интенсивной работы, приводящей к сверхмобилизации тех или иных органов и самого организма, или отсутствия биологической работы, приводящего к иммобилизации и деградации отдельных органов, усиливаются под действием естественного отбора, и в конечном счёте через очень большое множество поколений закрепляются наследственностью.

Самопроизвольные вариации, то есть абсолютно ненаправленные мелкие наследственные изменения получают таким образом, по Дарвину, надлежащее направление, поскольку выживают и оставляют потомство главным образом те особи, которые в наибольшей степени предрасположены к выработке полезных признаков и приспособлений, то есть несут в своих генах такой наследственный материал, который при спаривании с такими же особями накапливается, усиливается и приводит к трансформации приобретённых свойств в наследственные. Так и происходит унаследование возросшего и полезного употребления органов, а в случаях возникновения на этой основе мобилизационных инноваций – полное, до неузнаваемости преобразование целых типов организмов.

В некоторых случаях в этой части своего труда Дарвин резко разделяет употребление органов (т. е. производимую организмами биологическую работу) от действия естественного отбора вплоть до альтернативы между ними. Так, отвечая на вопрос Майварта о возможности происхождения путём естественного отбора млечных желёз млекопитающих, Дарвин утверждает:

«Я не беру на себя решить, в зависимости от чего железы на одном месте стали более специализированными, чем на других местах, – может быть, отчасти как результат употребления или под влиянием естественного отбора» (Там же, с. 228–229).

Это «или» очень существенно. Осознавая взаимодействие биологической работы и естественного отбора, Дарвин тем не менее противопоставляет их и разводит в качестве альтернативных механизмов эволюционных преобразований.

Рассматривая покровительственную окраску камбал, Дарвин пишет, что «мы с полным основанием можем предположить, что отсутствие окраски на одной стороне у камбал вызывается отсутствием света» (Там же, с. 227). И хотя он принимает во внимание «недавно доказанную Пуше способность некоторых видов изменять свою окраску в зависимости от окружающей поверхности» (Там же), при объяснении причин возникновения покровительственной окраски он склонен её происхождение во многих случаях приписывать исключительно действию отбора. В определённых случаях конечно, возникновение адаптаций может происходить только под действием отбора, но здесь нужно быть очень осторожным в выводах, чтобы не упустить действие таких скрытых форм биологической работы, о которых мы пока ещё не имеем сколько-нибудь надёжных сведений.

Обращаясь к растениям, Дарвин показывает, что в основе употребления ими своих органов лежит раздражимость. Дарвин отмечает, в частности, что некоторые «растения сделались вьющимися благодаря усилению способности к слабым и неправильным вращательным движениям, первоначально не представлявшим для них никакой пользы» (Там же, с. 237).

При этом Дарвин вновь разделяет и противопоставляет два основных фактора направленности эволюции: «Не берусь решить вопроса, происходило ли постепенное развитие лазящих растений путём естественного отбора или при содействии унаследованных результатов упражнения» (Там же, с. 238). Однако сама нерасчленимость действия отбора и работы показывает постоянство из взаимодействия.

Переходя в восьмой главе своего труда к характеристике инстинктов и затруднений теории естественного отбора инстинктов, Дарвин утверждает, что инстинкты подобны привычкам, но отличны от них по происхождению. Дарвин признаёт, что во многих случаях инстинкт возникает, когда какое-либо привычное действие становится наследственным.

По этому поводу можно напомнить, что в XX веке теолог-эволюционист Тейяр де Шарден утверждал, что если приобретённые признаки не наследуются, то уж во всяком случае приобретённые инстинкты явно наследуются. Что касается современной этологии, науки о поведении животных, то она сузила роль и значение инстинктов в поведении животных, показала их зависимость от потребностей тела и неразрывную связь в инстинктивных действиях наследственной предрасположенности и самообучения. Тем самым инстинкты выступили фактически как формы стереотипной биологической работы, управляемой мобилизационными структурами психики и направляемой ощущениями тех или иных потребностей.

Наследственное в инстинктах было поставлено в связь с наследованием того или иного типа нервной системы. Но наследственные стереотипы инстинктивных действий с самого рождения особи любого вида корректируются и уточняются поведением особей того же вида, направляются обучением и самообучением, то есть стереотипно отлаженной биологической работой.

Поэтому представления XIX – первой половины XX веков о чисто наследственной природе инстинктов являются наивными и не отражающими сложного характера обусловленности инстинктивных действий. Вместе с тем Тейяр по существу прав: наследственное в инстинктах является конкретным примером наследственного усвоения и закрепления действий предшествующих поколений, приобретённых ими в борьбе за существование и поддержанных отбором, то есть осуществлявшейся в череде поколений биологической работы (а не просто употребления или неупотребления органов, как у Ламарка и отчасти у Дарвина). Преемственность биологической работы в череде поколений – вот что выражает глубинную сущность инстинктов.

Дарвин фактически закладывает основания такого подхода к инстинктам, делая упор на изменчивость инстинктов. «Подобно тому, как изменения в строении тела, – пишет он, − происходят и развиваются от употребления или привычки и ослабевают или исчезают от неупотребления, так точно, не сомневаюсь, было и с инстинктами. Но я думаю, что воздействие привычки во многих случаях имеет второстепенное значение сравнительно с естественным отбором того, что можно назвать самопроизвольными вариациями инстинктов, т. е. изменениями, вызываемыми теми же самыми неизвестными причинами, которые обусловливают и слабые уклонения в строении тела» (Там же, с. 247).

Здесь Дарвин снова пытается отделить действие естественного отбора от биологической работы и даже противопоставить их. Ведь то, что с подачи Ламарка называли во времена Дарвина употреблением-неупотреблением органов и привычками животных, есть не что иное, как характеристики частных проявлений биологической работы, не охватывающие всех аспектов и направлений биологической работы.

Эти характеристики охватывают лишь механические аспекты в духе господствовавшей в то время механистической картины мира. Привычки, например, суть не что иное как стереотипные действия, повторяющиеся при осуществлении работы организма. Кроме употребления органов биологическая работа включает все формы поведения и отражения действительности, работу мобилизационной структуры мозга, нервной, кровеносной, дыхательной, пищеварительной, выделительной, половой и других систем, покровов тела, миллиардов клеточных структур и их взаимодействия, миллиардов микроорганизмов, живущих в теле и участвующих в его работе на правах симбиотиков и т. д. Внутри каждого живого существа целая Вселенная, которая развивается, эволюционирует и работает на него.

Медленное и постепенное накопление слабых, но полезных изменений, которое, по Дарвину, обусловливает развитие сложных инстинктов под влиянием естественного отбора, направляется не только отбором, но и биологической работой, с которой отбор находится в подвижном единстве и взаимообусловленности.

Это подтверждается и наблюдениями Дарвина, касающимися изменчивости инстинктов. Эту изменчивость Дарвин рассматривает по аналогии с мелкими ненаправленными наследственными изменениями строения телесных форм животных и растений. Он отмечает, что «изменения в инстинкте иногда могут быть облегчены тем, что один и тот же вид имеет различные инстинкты в течение разных периодов своей жизни, в разные времена года, находясь в разных условиях существования и т. д., в таком случае естественный отбор может сохранить то тот, то другой инстинкт» (Там же, с. 247).

Употребление и тренировка органов оказываются здесь, как и в случаях с мелкими изменениями строения, явно ни причём. Кажется, что здесь-то уж ни при чём какая бы то ни было иная направленность развития, кроме как со стороны естественного отбора. Эту кажимость и подхватили неодарвинисты, приняв её за истину в последней инстанции.

Но в таких случаях наиболее ярко как раз и проявляется несводимость биологической работы к ламарковско-дарвиновским характеристикам употребления-неупотребления органов. Полезные инстинкты, как и полезные изменения телесного строения, сохраняются отбором именно потому, что они предрасполагают растения и животных к полезной биологической работе, необходимой для успешной борьбы за существование.

Наследственность не так слепа, не настолько хаотически разнонаправлена, как это представляют себе наблюдатели абсолютно случайных мутаций и флуктуаций наследственных признаков. Генетические структуры также выполняют определённую биологическую работу, отшлифованную миллиардами лет естественного отбора.

Направленность их работы у каждого вида заключается в том, чтобы дать этому виду самые различные варианты строения и инстинктивного поведения, но в тех рамках, которые предопределены общим планом строения этого вида, сложившимся в процессе однотипной биологической работы огромного числа поколений и отшлифованным отбором.