Текст книги "Эволюционизм. Том первый: История природы и общая теория эволюции"

«Теория естественного отбора, – пишет Шмальгаузен, – полностью оправдала себя в течение дальнейшего развития биологического знания. Естественный отбор – это регулирующий механизм эволюции, но не ее исходная материальная основа. Ч. Дарвин указал и на эту основу – изменчивость и наследственность. Однако закономерности изменчивости и наследственности, несмотря на огромный эмпирический материал, собранный Дарвином, оставались в то время совершенно неизвестными» (Там же, с 197).

Отбор не является материальной основой эволюции, он лишь регулирует эту основу. Как и неодарвинисты, Шмальгаузен относит к материальной основе эволюции изменчивость и наследственность, но не упоминает о борьбе за существование, т. е. об активности организмов в борьбе за выживание, ведущей к самопреобразованию, что является самой сущностью материальной основы эволюции. В этом заключается и самая сущность дарвинизма. Простая изменчивость и наследственность, регулируемая отбором, является лишь расходным материалом эволюции. Борьба за существование, сопровождающаяся новыми формами биологической работы, есть мобилизационное начало материальной основы эволюции, которое при содействии и регулирующем действии отбора придает изменчивости и наследственности обновленное содержание. Отбор также подводит итоги борьбы и выделяет для продолжения существования в потомстве носителей наиболее конкурентоспособной и работоспособной изменчивости и наследственности.

Касаясь проблем изучения закономерностей наследственности и изменчивости, Шмальгаузен создает настоящий панегирик торжествующему геноцентризму:

«Только текущее столетие пролило свет на эти проблемы. Благодаря блестящим экспериментальным исследованиям мы можем в настоящее время сказать, что в основном механизм изменчивости и наследственности уже вскрыт. Таким образом, в настоящее время хорошо изучена материальная база эволюционного процесса и известен механизм его регуляции. Это – начальные и конечные звенья в элементарном цикле эволюционных преобразований. Роль этих звеньев достаточно ясна и легко поддается количественному учету. Для этого были введены понятия мутационного «давления» (т. е. скорости или частоты возникновения наследственных изменений) и «давления» естественного отбора (т. е. его эффективности в известных условиях). Эти понятия легли в основу генетической теории естественного отбора» (Там же).

Выходит, что основополагающие механизмы эволюции уже известны и ученым больше нечего делать в этой важнейшей области мировоззренчески значимых биологических исследований. Осталось только уточнить некоторые второстепенные детали. Эволюционная морфология на этот праздник торжествующего геноцентризма вовсе и не приглашена, она осталась не у дел, в качестве лишь иллюстрации к «генетической теории отбора».

Но Шмальгаузен не был бы Шмальгаузеном, если бы не понимал, что далеко идущие выводы из фактов популяционной генетики плохо стыкуются с фактами эволюционной морфологии, в развитие которой он внес фундаментальный вклад. И сразу после восхвалений «генетической теории отбора» он заявляет:

«Несмотря на большое значение уже достигнутых результатов, такие исследования не вскрывают всего механизма эволюции и не дают полного объяснения его закономерностей» (Там же).

В этом весь Шмальгаузен! Казалось бы полностью поддержав поспешные выводы о раскрытии механизмов эволюции, оставившие в стороне борьбу за существование и другие проявления активности организмов, он тут же спохватывается и констатирует, что «генетическая теория естественного отбора» при всех своих успехах кое-что прояснила относительно изменчивости и наследственности, но, по существу, не вскрыла ни механизмов эволюции, ни ее глубинных закономерностей. Сам Шмальгаузен гораздо ближе подобрался к объяснению этих механизмов и закономерностей. Но гром фанфар и литавр по поводу открытий геноцентрической теории отбора заглушил его одинокий голос, и только сегодня мы начинаем осознавать всё величие его научного подвига.

В конце книги автор доносит до читателей осевую мысль своего исследования, которая полностью расходится с представлениями об эволюции геноцентрическо-мутационистского неодарвинизма:

«Мы рассматриваем индивидуальную приспособляемость как существенное условие, при котором только и могут сказаться все преимущества высокой активности организма в борьбе за существование. В процессе эволюции меняется и совершенство приспособляемости организмов» (Там же, с. 389).

Предвидя неизбежные при таком подходе обвинения в ламаркизме, которые для полностью доминировавших в то время в теории эволюции сторонников геноцентрической теории отбора означали полную дискредитацию подвергнутых этим обвинениям ученых, Шмальгаузен оправдывается:

«Теория стабилизирующего отбора не является ламаркистской. Она полностью входит в наши современные представления о дарвинизме. Однако она учитывает и нечто новое – создание устойчивого наследственного аппарата как основы для механизма индивидуального развития и для его прогрессивной автономизации» (Там же, с. 410).

Но как ни старался Шмальгаузен подогнать свои представления об эволюции под «современные представления о дарвинизме» вплоть до противоречий самому себе, главные результаты его научного творчества, безусловно развивавшие рациональные моменты ламаркистских исследований, но придавшие им дарвинистское содержание, не вписывались в геноцентрические представления и вскоре были забыты. Настало время вспомнить о них.

Обладая огромным авторитетом среди биологов, И Шмальгаузен сделался одним из лидеров сопротивления лысенковщине. Критика им «мичуринской» биологии, то есть идеологического и псевдонаучного содержания писаний Лысенко и его приспешников, представляет собой не только образец публицистического, полемического творчества своей эпохи, но и пример защиты и развития новых научных идей путем дискредитации псевдонауки. Это особенно важно и в высшей степени актуально для нашего времени, когда псевдонаука и так называемый «научный» креационизм в потребительском массовом сознании через СМИ активно теснят науку, не получая от нее достаточного отпора.

В 1948 г. большим тиражом был издан учебник И.Шмальгаузена «Проблемы дарвинизма», вобравший в себя содержание всех теоретических наработок ученого в последовательном, системном и предельно ясном изложении. Этот учебник очень быстро и широко распространился в студенческой среде, среди научных работников и преподавателей вузов, став одной из основ биологического образования в СССР. В задавленном агрессивной идеологией обществе учебник предлагал своего рода параллельную идеологию биологического знания, основанную на дарвинизме как истинно научном мировоззрении и связанную со всеми научными открытиями своего времени.

И хотя власть в сталинистской империи поддерживала и поощряла изучение дарвинизма как подтверждения научности и правоты диаматовских взглядов на природу, терпеть сосуществование какой-то параллельной и высококонкурентной научной идеологии, не подверженной руководству и исправлению, она не могла. Власть полностью монополизировала право на идеологию, она сама должна была решать, что истинно и что ложно в науке, а истинным должно было быть признано то, что в данный момент соответствовало воле высшего руководства, казалось ему более соответствующим господствующей идеологии.

Именно поэтому власть поддержала фанатичного и невежественного академика Трофима Лысенко и выдала ему мандат на истину. В «творческом дарвинизме» Лысенко были перемешаны элементы дарвинистской фразеологии, вульгаризованного ламаркизма, диаматовской догматики и ненаучной фантастики, обещавшей сотворение таких же «чудес» в покорении природы и практике сельскохозяйственного производства, каких сталинская индустриализация достигла в покорении человека и практике военно-промышленного производства.

Учитывая значение и распространение учебника Шмальгаузена «проблемы дарвинизма», Лысенко не мог проигнорировать ту критику, которая прозвучала со страниц этой книги в его адрес и в адрес его «соратников». Эту критику Шмальгаузен имел неосторожность допустить всего лишь в одном абзаце. Несмотря на краткость этой критики, Лысенко сразу увидел в академике Шмальгаузене своего главного врага, каким ранее долгие годы был академик Николай Вавилов.

«Дискуссия, развернувшаяся в последние десятилетия вокруг вопросов генетики, – писал Шмальгаузен в этом абзаце, – имела своим предметом главным образом воззрения начального периода её развития. Т.Д.Лысенко и его приверженцы не заметили глубокого перелома, наступившего в генетике уже в двадцатых годах текущего столетия и не увидели возрождения подлинного дарвинизма в популяционной генетике. Вся их «критика» показала лишь незнание современного положения биологической науки в целом. С другой стороны, их фактические «достижения» и попытки возродить ламаркизм основываются на полном пренебрежении к требованиям организации современного эксперимента – чистоты материала, надлежащего контроля и математической оценки надежности результатов» (Шмальгаузен И.И. Проблемы дарвинизма – Л.: Наука, 1969 – 493с., с. 164).

Только один абзац. И все огромное здание лысенковского «творческого дарвинизма», построенное из бумаги и скрепленное идеологическими установками, рушилось прямо на глазах. Становилось ясно, что лысенковщина – никакой не дарвинизм, а именно его антипод – невежественно воспринятый и вульгарно воспроизведенный ламаркизм. Была отмечена отсталость лысенковщины от уровня, достигнутого мировой наукой, опору предпринятой ею антигенетической кампании на уже преодоленные генетикой представления о наследственности.

В этом, нужно сказать, Шмальгаузен уже мыслил вопреки линии партии, которая в этот период потребовала считать советскую науку самой передовой в мире, поскольку эта наука руководствуется единственно верным учением и самой передовой в мире идеологией.

Шмальгаузен указал на незнание лысенковцами биологической науки в целом. Но это бы ещё ничего. Партия не требовала от ученых энциклопедических знаний, наоборот, она всячески поощряла самоучек «из народа», каким был академик Лысенко. Главное, чтобы они «давали стране угля», то есть приносили практические результаты. А с этим у Лысенко и его команды дела обстояли очень плохо. Народный академик наобещал товарищу Сталину множество невероятных достижений для научного обеспечения преимуществ колхозного строя. Но эти достижения были такой же туфтой, как и эти преимущества. Чтобы избежать мгновенного развенчания и репрессирования, Лысенко пошел на самые различные фальсификации.

Неспециалисты из надзорных органов видели на опытных площадях, курируемых командой Лысенко, настоящие чудеса природы. Тучные растения, раскормленные животные, казалось, вот-вот заполнят колхозные поля и фермы, дадут богатые урожаи и неограниченные привесы, обеспечив тем самым долгожданные успехи колхозного строя и позволив, наконец, досыта накормить изголодавшийся за годы Советской власти народ. Но шли годы, и чудеса лысенковской науки почему-то не попадали ни на поля, ни на фермы, а вместо просроченных уже обещаний раздавались новые обещания, ещё более заманчивые, чем прежние.

Мешали, конечно же, враги – все эти биологи с известными за границей именами, которые, восприняв чуждые социалистическому строю идеалистические представления продажных девок империализма – генетики и кибернетики, усвоили преклонение перед Западом и стали вставлять палки в колёса самой передовой в мире лысенковской агробиологии. Нужно было вначале разгромить идейно и политически этих врагов передового учения, чтобы идти по правильному пути, намеченному товарищем Лысенко, семимильными шагами.

Этой цели и была посвящена сессия ВАСХНИЛ 1948 года, ставшая известной во всем цивилизованном мире как тотальный разгром лучших достижений биологических и сельскохозяйственных наук в масштабах одной шестой части обитаемой суши земного шара. Шмальгаузен же перед самой грандиозной битвой за торжество лысенковских идей, будучи авторитетнейшим специалистом в области фундаментальной биологии, ударил лысенковщину в самое уязвимое место. Он разъяснил всем желающим заглянуть в учебник, что «достижения» лысенковской агробиологии базируются не на реальных результатах, а на методологически неверном и нечестном проведении экспериментов.

В «Проблемах дарвинизма» Шмальгаузен дал развернутую критику представлений об эволюции ламаркизма, неодарвинизма, мутационизма и ранней генетики. Критику ламаркизма он начинает с оценки неоламаркистских экспериментов. «Большим числом экспериментов, – пишет он, – направленных на доказательство наследования «приобретенных признаков», то есть результатов физиологических реакций организма, мы обязаны П. Каммереру. Интереснейшие полевые наблюдения над активным приспособлением морских животных при переходе к полуназемной жизни принадлежат Дж. Гармсу» (Там же, с. 145).

Понятно, почему тон Шмальгаузена по отношению к ламаркистам – совсем иной, чем по отношению к лысенковцам. Он употребляет обороты «мы обязаны», «интереснейшие наблюдения» и т. д. В ламаркистах он видит ученых, а не псевдоученых, высоко ценит их вклад в изучение активности живых организмов как одного из направляющих факторов эволюции. Он понимает, что отрицательный результат в науке – тоже важный и полезный результат, и несмотря на неправоту ламаркистов в теоретических обобщениях, они очень много сделали для науки в своих неустанных поисках.

Особо Шмальгаузен рассматривает представления об эволюции одного из крупнейших анатомов и этологов XX века, видного теоретика неоламаркизма Ф. Вайденрайха (в транскрипции – Шмальгаузена-Вейденрейха). «Его взгляды, – отмечает Шмальгаузен, – отличаются от воззрений Спенсера и других механоламаркистов лишь более современной терминологией. Первоначальная реакция организма на изменение факторов внешней среды состоит в изменении фенотипа, то есть в модификации. При повторении определенной модификации в ряду поколений она переходит в длительную модификацию, которая со временем все более прочно фиксируется в генотипе» (Там же, с. 145).

Шмальгаузен с высоты достижений эволюционной морфологии отчетлива видит, насколько такой взгляд на эволюцию упрощен и примитивен. Он озабочен также тем, чтобы его собственные взгляды не спутали с подобным представлением о происхождении морфологических изменений, поскольку многие читатели его книг, поверхностно воспринявшие его идеи, не увидели в них ничего кроме несколько усложненного обоснования ламарковского принципа унаследования приобретенных признаков.

В самом деле, велика ли разница между наследственным закреплением модификаций, отстаиваемым Вайденрайхом, и наследственной их стабилизацией на основе стабилизирующего отбора и замены внешних факторов развития внутренними? Ну пусть там вмешивается ещё и отбор или ещё что-то, но ведь наследственное усвоение модификаций все равно происходит, а значит, Ламарк был прав, а вместе с ним – другие ламаркисты, в том числе и Вайденрайх.

И не сам ли Шмальгаузен постоянно размышлял, как и Дарвин, об употреблении – неупотреблении, тренировке – нетренировке органов, видя в них, в отличие от неодарвинистов, существенный фактор эволюции? Так чем же вы сами, уважаемый Иван Иванович, отличаетесь от ламаркистов? И не явилась ли ваша собственная деятельность в науке всего лишь нахождением правильного пути осуществления ламарковской идеи наследования приобретенных признаков?

Подобные вопросы всерьез беспокоили самого Шмальгаузена, прекрасно понимавшего способность массового сознания не замечать тонкостей и предрасположенность научных кругов к навешиванию ярлыков на коллег со слишком оригинальными взглядами. Его не пугает возможность навешивания ярлыка ламаркиста, ему нужно лишь, чтобы его правильно поняли, чтобы донести читателям в неискаженном виде то новое, что было открыто им при развитии эволюционной морфологии и что может принести такую пользу при дальнейших исследованиях эволюционных процессов.

Где же пролегает тонкая грань, отделяющая истинный дарвинизм, развиваемый на базе накопленных в XX веке научных знаний, от устаревающих и упрощенных взглядов ламаркистов? Прежде всего, в признании ими прямого наследственного усвоения результатов тренировки – нетренировки органов. С точки зрения дарвинизма такое прямое усвоение в принципе невозможно. Против возможности такого усвоения Шмальгаузен в этой и других своих книгах выдвигает один и тот же аргумент.

«При тренировке мышцы, – отмечает он, – число мускульных волокон не увеличивается, но их толщина возрастает. Между тем в историческом развитии увеличение размеров мышцы достигается не утолщением волокон, а именно увеличением их числа. Точно так же число нервных волокон и клеток в мозге и органах чувств взрослых позвоночных животных ни при какой тренировке не возрастает. Однако в процессе эволюции прогрессивное развитие какого-либо нервного центра определяется именно числом нервных волокон» (Там же, с. 146).

По-видимому, данный аргумент, опиравшийся на факты эволюционной морфологии, представлялся Шмальгаузену настолько сильным, что после его использования не имело смысла говорить о каких-то рациональных зернах ламаркизма, которые могли бы быть каким-то образом включены в дарвинизм. Аргумент этот действительно обладает немалой силой. Он направлен на доказательство того, что не результаты онтогенетической тренировки в сколь угодно большом числе поколений приводят к приспособительному изменению органов.

Остается только один мыслимый путь филогенетических, исторических преобразований организмов – отбор накопленных в генофондах популяций ранее не проявленных изменений мутагенного характера. Но тогда в стороне от эволюции остается преобразовательная активность организмов, то есть то главное, на чем строилась эволюционная морфология. Эта активность лишь помогает организмам выжить и дать потомство, но действительные селективные преимущества принадлежат организмам с удачно накопленными мутациями.

Шмальгаузен стремится совместить эти две крайности, придавая модификациям «руководящую» роль при переходе к новым морфологическим формам, необходимым для освоения новых адаптивных зон. В этом смысле оказывается полезной идея Ламарка о преобразовательной роли упражнения – неупражнения органов. Но наследственные механизмы, как и у критикуемых им неодарвинистов и мутационистов, остаются у него абсолютно в стороне от адаптивных преобразований, совершаемых самими организмами в истории видов. Нормы реакции видов, зафиксированные в геномах, остаются совершенно неподвижными, поскольку они представляют собой застабилизированные отбором результаты прошлой истории видов. Но история продолжается и в настоящем, создает предпосылки для будущего, то есть предпосылки для приспособительных сдвигов норм реакции формируются организмами каждый день.

Аргумент Шмальгаузена, основанный на констатации принципиального различия между онтогенетической тренировкой и наследственными приобретениями морфологического характера, действительно является весьма весомым для опровержения упрощенных теоретических построений механоламаркистов от Герберта Спенсера и до Ф. Вайденрайха. Присущий механоламаркистам механистический метод мышления, сложившийся на базе моделей классической механики и бывший господствующим до конца XIX века, приводил к неискоренимой убежденности в правоте прямой экстраполяции достижений онтогенетической тренировки на филогенетическое преобразование организмов.

Однако аргумент Шмальгаузена указывает лишь на принципиальное различие между возможностями онтогенетической тренировки и особенностями тренировки филогенетической, а не опровергает существования и возможностей последней в ее взаимодействии с отбором. Филогенетическая тренировка есть следствие и постоянная спутница биологической работы, охватывающая большие массы организмов с присущей для них онтогенетической тренировкой на протяжении длительной смены поколений.

Если онтогенетическая тренировка каждого отдельного организма происходит на базе индивидуальных особенностей его генотипа, то филогенетическая тренировка, совершаемая при однотипной работе всех организмов данного вида, обитающих в сходных условиях существования, происходит на базе всех генотипов данного вида. Филогенетическая тренировка, как и онтогенетическая, является фактором стабильности видов и поощряется стабилизирующим отбором, пока масса организмов данного вида или каких-то его популяций не переходит к освоению изменившихся условий существования либо не находит новых способов утилизации и использования факторов среды.

Как только это происходит, изменяется характер и содержание биологической работы всех вовлеченных в новые обстоятельства организмов, осуществляемой при помощи всей коррелятивной системы сложившихся при прежних обстоятельствах органов. Тем самым изменяются характер и содержание как онтогенетической, так и филогенетической тренировки органов, а вместе с ними и направленность как стабилизирующего, так и движущего отбора.

Соответственно изменяется и система корреляций данного типа организмов, происходит скоординированный биологической работой и отбором переход от одного морфологического типа корреляций к другому. Именно эволюционная морфология, поднятая Шмальгаузеном на такую высоту, дает нам ключ к объяснению парадокса филогенетической тренировки, выраженному в аргументе Шмальгаузена о несовпадении этих двух типов тренировки и направленного против ламаркизма.

При изменении форм и способов биологической работы филогенетическая тренировка преобразуется при поддержке движущего отбора из фактора стабильности вида в фактор его трансформации. При этом сразу же изменяются эргонтические, то есть функционально обусловленные корреляции, затем под давлением отбора и изменившихся функций организма происходит соответствующее изменение морфогенетических корреляций. Последними скоординированно с требованиями по-новому работающих организмов изменяются самые консервативные – геномные корреляции.

Тем самым подготавливается перестройка геномов, которая в силу крайнего консерватизма генетических структур может происходить только скачкообразно. Это и есть тот регуляторный процесс, который был с таким блеском описан Шмальгаузеном и обоснован им в качестве неотъемлемой составляющей всякого эволюционного механизма сохранения и преобразования целостных организмов в их индивидуальном и историческом развитии.

Отсюда находит разрешение и тот парадокс, который был сформирован Шмальгаузеном в его аргументе против ламаркизма. И увеличение числа волокон при филогенетическом увеличении размеров мышц, и увеличение числа нервных волокон и клеток в мозге и органах чувств позвоночных животных суть типичные примеры скоординированного переразвития наиболее интенсивно работающих органов. Ничего общего с мутациями скоординированное переразвитие не имеет. Оно есть прямой результат интенсивной филогенетической тренировки, происходящей при фундаментальном изменении биологической работы организмов применительно к новым условиям существования и соответствующей перемене направленности действия отбора.

Когда нагрузка на определенные органы при изменении биологической работы организмов превышает возможности их онтогенетической тренировки, онтогенетическая тренировка при поддержке отбора перерастает в филогенетическую тренировку, при которой изменившиеся эргонтические (функциональные) и морфогенетические корреляции (образующие согласованность индивидуального развития) оказывают все возрастающее влияние на геномные корреляции. Это приводит вначале к перестройке работы генетических структур (в связи с необходимостью снабжения клеток по-новому развивающихся организмов необходимыми белковыми веществами), а затем и к перестройке их организации.

Таким образом, механизм геномных перестроек в процессе эволюции – совсем иной, чем просто отбор случайных комбинаций накопленных в генофондах популяций мутагенных изменений. Отбор случайных вариаций наследственной изменчивости есть средство сохранения относительной неизменности, стабильности видов и присущих им норм реагирования при резких колебаниях относительно стабильной окружающей среды, а не источник преобразования видов. Пока не происходит фундаментального изменения форм и способов биологической работы, соответствующей ей филогенетической тренировки органов и массы организмов в целом, ни о какой скоординированной перестройке геномных корреляций не может идти и речи.

Так что же, Дарвин был неправ, когда в основу теории эволюции положил отбор результатов неопределенной изменчивости организмов? Нет, неправы были неодарвинисты XX столетия, когда они неопределенную изменчивость свели к прямым наследственным изменениям мутагенного происхождения. Дело в том, что влияния измененных форм биологической работы на работу генетических структур всегда начинаются с неопределенных изменений. При этом резко возрастает вариабельность морфологических особенностей индивидов.

Мы называем этот феномен возрастания неопределенной вариабельности форм трансформерным полиморфизмом. При этом новые морфологические признаки возникают в причудливом сочетании с консервативными и даже архаическими. На этой стадии процесса преобразований определенную роль играют и мутации, поскольку мутабильность организмов при приспособлении к новой среде повышается. Типичный пример такого переходного процесса – наши собственные предки, неандертальцы, у которых типично обезьяньи признаки неопределенным образом сочетались с признаками людей современного типа.

Следовательно, Дарвин был совершенно прав, когда он рассматривал в качестве источника происхождения видов отбор неопределенных изменений. Но этот механизм присущ лишь для начального этапа морфологического преобразования вида. Далее по мере накопления результатов по-новому организованной борьбы за существование, биологической работы и филогенетической тренировки неопределенные изменения при поддержке и участии движущего отбора перерастают в определенные, а стабилизирующий отбор элиминирует все неудачные вариации.

Другой мощный аргумент из арсенала эволюционной морфологии, направленный Шмальгаузеном против ламаркистов, касается результатов неупражнения органов. Подобно критикуемым им ламаркистам, Шмальгаузен и здесь не различает механизмов действия онтогенетической и филогенетической тренировки, хотя именно теория взаимоотношения корреляций и координаций, развитая им в эволюционной морфологии, дает все необходимые предпосылки для такого различения и для объяснения механизма действия филогенетической тренировки.

В результате, совершенно справедливо критикуя механоламаркизм за абсолютизацию эволюционного значения онтогенетической тренировки, он вынужден в духе своего времени игнорировать тренировку и употребление – неупотребление органов как фактор эволюции, вступая тем самым в противоречие с Дарвином и объясняя факты редукции неработающих органов по мутационистско-неодарвинистскому шаблону.

«Для иллюстрации влияния неупражнения органов, – рассуждает Шмальгаузен, – ламаркисты приводят обыкновенно явления редукции глаз у пещерных животных. Многие опыты с воспитанием различных животных (рачки, мухи-дрозофилы) в темноте не дали, однако, никаких результатов. С другой стороны, имеются многие факты редукции органов, противоречащие взглядам ламаркистов. У скатов и у камбал редуцированы чешуи на нижней поверхности тела, которая прилежит к грунту и, следовательно, подвергается постоянному механическому раздражению. У птиц редуцировалась зубная система, хотя она при захватывании пищи, конечно, «упражнялась» ничуть не менее, чем у рептилий» (Там же).

Редукция глаз у животных, обитающих в темноте, не раз обсуждалась Шмальгаузеном и объяснялась им полностью по шаблону неодарвинизма, то есть в соответствии с бесконтрольным накоплением мутаций, не элиминируемых отбором вследствие ненужности органов зрения для выживания организмов в этих условиях. Это объяснение – такое же прямолинейное, одностороннее и недостаточное, как и ламаркистское объяснение редукции глаз исключительно отсутствием онтогенетической тренировки органов зрения.

Почему Шмальгаузен здесь не вспоминает о коррелятивных связях и координированных изменениях органов? Ведь если бы отбор позволил бесконтрольное накопление мутаций в органах зрения, это повлекло бы за собой неблагоприятные морфологические изменения и в других органах вследствие сцепления генов и нарушения геномных корреляций. Понятно, что даже если накопленные в генофондах мутации и сыграли здесь какую-то роль, то это могло произойти на фоне общего недоразвития органов зрения, обусловленного его постоянным неупотреблением при постоянном употреблении других органов.

Но не онтогенетическая растренированность приводит к потере зрения и последующей редукции глаз. Филогенетическая тренировка есть сложный процесс воспроизведения, скоординированного обновления и закрепления новых корреляций при постоянном участии отбора. Неупотребление органа зрения как основы пространственной, двигательной и событийной ориентации организмов в окружающей среде, в условиях, связанных с отсутствием освещенности, приводит к усиленному употреблению других органов чувств для компенсации утраты зрительной ориентации.

В процессе постоянной филогенетической тренировки, сопровождающей изменение форм биологической работы всего организма применительно к новым условиям, происходит скоординированное перераспределение коррелятивных связей организмов, усиливаемое отбором, в соответствующем направлении. Недоразвитие органов зрения сопровождается становлением корреляций, предполагающих переразвитие других органов чувств и двигательных навыков, способствующих ориентации организмов в темноте.

Понятно, что филогенетическая тренировка, в отличие от онтогенетической, не может проявляться в онтогенезе рачков, мух-дрозофил или других животных, воспитанных в темноте. Она не только охватывает онтогенетическую тренировку многих поколений, но и полностью изменяет способы и формы онтогенетической тренировки органов посредством преобразования норм реакции организмов.

Все вышесказанное приложимо и к другим примерам, приведенным Шмальгаузеном. У скатов и камбал филогенетическая тренировка привела к недоразвитию чешуи на нижней поверхности тела именно вследствие приспособления к постоянному стиранию чешуи воздействием грунта дна. Клюв птиц как раз и отличается от челюстей рептилий и млекопитающих, что он является ударным инструментом, а не инструментом захватывания, удержания и пережевывания пищи.