Текст книги "Эволюционизм. Том первый: История природы и общая теория эволюции"

Именно эта комплексность, системность мышления Шмальгаузена, его понимания роли отбора выделяла его из сообщества неодарвинистов в разных странах мира. Весьма характерно, что редакционная коллегия издания книги 1968 г. сопровождает эту суровую критику неодарвинизма следующим примечанием: «В современной литературе неодарвинизмом называют как раз синтез менделеевской генетики и дарвинизма, одним из создателей которого является сам И.И. Шмальгаузен» (Там же).

И действительно, Шмальгаузен уже на следующей странице, характеризуя содержание второй части своей книги, сворачивает на прочные в его время и четко уложенные рельсы неодарвинизма. Он воздерживается от непосредственного рассмотрения проблемы видообразования, признавая, что вопросы видообразования уже разобраны в работах Добжанского, Тимофеева-Ресовского, Майра, Гексли (т. е. Джулиана Хаксли) и других с исчерпывающей полнотой. Возвращается он и к неодарвинистскому представлению о популяции как фундаментальной эволюирующей единице. «Так как основные процессы эволюции разыгрываются только в популяциях скрещивающихся между собой особей, – признает он, – то мы не могли оставить вопросы популяционной генетики без внимания. Особое значение мы придаем процессам накопления скрытых резервов изменчивости» (Там же, с. 11).

Чем же все-таки был вызван нарочитый отказ Шмальгаузена от рассмотрения проблем видообразования? По-видимому, именно вполне осознанным, но тщательно скрываемым сомнением в том, что эти проблемы могут быть доказательно разрешены в рамках неодарвинистских подходов к эволюции, которые не имели в его время сколько-нибудь убедительной альтернативны даже с учетом достижений эволюционной морфологии. Чтобы пойти дальше, нужно было зайти в тупик и начать поиск новых путей.

Поэтому во всех своих работах Шмальгаузен ограничивается исследованием изменчивости организмов в ее морфологических проявлениях, а также в ненаследственных и наследственных предпосылках этих проявлений. Шмальгаузен рассматривает индивидуальную изменчивость как предпосылку исторической изменчивости. Виды организмов отличаются друг от друга прежде всего морфологическими особенностями, присущими всем организм данного вида. И особи любого вида отличаются друг от друга множеством индивидуальных особенностей. По-видимому, глубоко исследовав устойчивость видов, Шмальгаузен стал сомневаться в возможности объяснить видообразование отбором неопределенных изменений, т. е. в том, что существует прямой путь от индивидуальной изменчивости, наблюдаемой в рамках видов, к исторической, филогенетической изменчивости, происходящей при преобразованиях видов. И если это так, то Шмальгаузен в своих сомнениях, в своей научной интуиции был совершенно прав. Ибо без кардинальных изменений биологической работы при освоении существенно новых условий существования организмов ни модификационные, ни мутационные изменения к видообразованию не ведут. Напротив, помогая видам сохранять свою фенотипическую устойчивость при разнообразных вариациях генотипов, эти изменения помогают видам выживать, слегка флуктуируя, в относительно неизменном состоянии с морфологической точки зрения.

Рассматривая адаптивные модификации, Шмальгаузен констатирует их связь с ламарковским принципом упражнения – неупражнения органов. Модифицирование органов и систем организмов является одним из важнейших факторов, позволяющих этим организмам с помощью задействования авторегуляторных процессов во внутреннем развитии освободиться из-под власти случайных процессов во внешней среде, от прямой детерминирующей роли внешней среды. Приспосабливаясь к среде посредством модификаций, организмы тренируют свою устойчивость к изменениям среды. Когда воздействие среды на организм осуществляется через посредство его функций, которые изменяются с изменением поведения, косвенный характер этого воздействия обнаруживается, согласно Шмальгаузену, в наиболее резкой форме. Здесь он снова вплотную подходит к пониманию эволюционного значения биологической работы, которая во взаимодействии с отбором обеспечивает автономизацию и защиту организмов от неблагоприятных воздействий среды, а в конечном счете – выработку новых наследственным механизмов, соответствующих новым ненаследственным приобретениях, необходимым для освоения новой среды. Изменение поведения животных, а в более общей форме – биологической работы животных и растений во взаимодействии с отбором в осваиваемой среде именно и является важнейшим фактором видообразования. Шмальгаузен не делает этого вывода, но он буквально подводит к нему, показывая широкий диапазон выработки приспособительных форм организмов, необходимый для этого освоения. Формой биологической работы, интенсифицирующей освоение среды, является тренировка.

«Таким образом, – пишет он, – сказываются и влияния биотического окружения на организм животного через «упражнение и неупражнение» органов. В первую очередь здесь идет речь о мышцах, объем которых увеличивается при тренировке (у позвоночных животных), затем о структуре, а частью и форме костей, меняющихся в зависимости от нагрузки. Кроме того, хотя и в менее выраженной форме, это касается легких, почек, желудка и кишечника, сердца и сосудов, кожных покровов (мозоли) и других органов. Наконец, в более тонкой форме это касается и органов чувств, и центральной нервной системы» (Там же, с. 20).

Лучше не скажешь! Тренируется все в организмах, тренируются и сами организмы. Речь идет, в сущности, о филогенетическом значении тренировки, а точнее говоря, о феномене филогенетической тренировки, которая складывается из результатов однотипных онтогенетических тренировок больших групп организмов в большом числе поколений. Разумеется, результаты онтогенетических тренировок не наследственны. Новые наследственные механизмы вырабатываются в процессе поддержанных и стабилизированных отбором филогенетических тренировок в новой среде.

Как таковые, онтогенетические тренировки обратимы. В этом и заключается их эволюционное значение. «Обратимость модификаций, – и особенно адаптивных модификаций, – замечает Шмальгаузен, – является их существенным свойством. Если рассматривать способность к адаптивным модификациям как исторически развившееся приспособление к изменчивым факторам внешней среды, а иначе их трудно расценивать, то весь их смысл, вся их ценность как приспособления, заключается именно в их обратимости. Вне этой обратимости, т. е. ненаследственности, не было бы и самого индивидуального приспособления. Каждый факт унаследования конкретной модификации, если бы он был возможен, уничтожал бы ее адаптивность для потомков, попадающих в иные условия существования, отличающиеся от родительских по тем факторам, которые определяли развитие этой модификации» (Там же, с. 21).

Шмальгаузен совершенно прав, когда он, опровергая ламаркистов, примитивно понимавших принцип упражнения – неупражнения органов как прямое наследование приобретенных признаков и модификаций, показывает принципиальную ненаследственность и онтогенетическую обратимость модификаций как их существенное и неотъемлемое свойство, которое и обусловливает их ценность и значение в эволюции, обеспечивая организмам выживание в изменчивой среде и вхождение в новую среду.

Но он не идет дальше и не обосновывает перехода обратимости в необратимость на переломных этапах в истории организмов. Да, способность к адаптивным модификациям есть исторически развившееся приспособление к изменчивым факторам ранее освоенной среды обитания организмов. Но при освоении новых условий среды начинается новый исторический этап в эволюции организмов, в ходе которого приспособительно изменяется и способность к модификациям. Для того, чтобы это произошло, должны измениться применительно к осваиваемой среде формы и способы биологической работы осваивающих среду организмов.

А это значит, что постоянная онтогенетическая тренировка, обратимая в рамках одного поколения, становится необратимой при филогенетической тренировке многих поколений с непосредственным участием отбора. Отбор отметает все плохо тренированные организмы и поддерживает генотипы достаточно тренированных организмов. Но необратимость филогенетической тренировки длительное время не приводит к формированию новых наследственных механизмов, обеспечивающих наследственную стабилизацию ее результатов. Она лишь подготавливает преобразования организации генетических структур, требуя от них изменения их работы соответственно потребностям в ресурсном обеспечении клеток по-новому работающих органов.

Филогенетическая тренировка при содействии отбора устанавливает новую способность к модификациям и обеспечивает сдвиги в нормах реакций (нормах выработки признаков) вследствие необратимого изменения работы генетических структур, что и обеспечивает ее необратимость. Но она лишь подготавливает перестройку геномов и преобразование хода индивидуального развития организмов путем своеобразных филогенетических метаморфозов, с участием изменивших свою работу гормональных систем. Эти метаморфозы происходят скачкообразно, что и объясняет отсутствие в палеонтологической летописи свидетельств о наличии промежуточных звеньев при преобразованиях видов.

Основное эволюционное значение филогенетической тренировки при системном изменении форм и способов биологической работы организмов заключается в том, что она направленно изменяет, сдвигает или расширяет нормы реакций организмов, что приводит к соответствующим изменениям способности к адаптивным модификациям на основе изменения работы генетических структур, в особенности регуляторных генов. Обретение новых возможностей для выработки адаптивных модификаций в свою очередь служит базой для следующего этапа изменения норм реакции и появления еще более усовершенствованного способа выработки модификаций.

И таких этапов может быть множество, пока движущий отбор не исчерпывает своих возможностей, а стабилизирующий отбор не отбракует уклонения от наиболее приспособленной и работоспособной формы. Обретение новых способов выработки модификаций в процессах филогенетической тренировки преобразует принципиальную приспособительную обратимость приспособительных модификаций в рамках старых способов в принципиальную необратимость на базе способов новоприобретенных. При этом огромные различия в темпах обратимости модификационных изменений у различных видов также имеют приспособительный характер и отражают различия в способах выработки модификационных изменений в истории видов. И. Шмальгаузен описывает эти различия в обратимости модификаций следующим образом:

«У животных некоторые изменения окраски отличаются очень быстрой обратимостью. Тогда говорят о физиологических реакциях (окраска камбалы под цвет дна, окраска хамелеона). В других случаях они лишь медленно обратимы (у многих земноводных) или в пределах особи совсем необратимы (зависимая пигментация куколок и взрослых насекомых). Тогда говорят о модификациях» (Там же).

Между физиологическими реакциями и модификациями то общее, что и те, и другие возникают в процессах онтогенетической тренировки в рамках исторически сложившихся у данного вида норм реакций, т. е. обретенных посредством физиологической тренировки и отбора «технологических» устройств для выполнения этих реакций. У хамелеонов таким устройством являются хроматофоры – подвижные клетки, несущие пигмент под цвет окружающей среды. Многие бабочки получают окраску, соответствующую той же среде, в которой находились до метаморфоза их куколки.

То же самое можно сказать о человеке. Онтогенетическая тренировка людей белой расы при приспособлении их кожи к ультрафиолетовому облучению приводит к потемнению их кожи, обретению смуглых оттенков, именуемого загаром. Филогенетическая тренировка людей негроидной расы, на протяжении многих поколений живших на открытых интенсивному облучению солнца пространствах африканского континента при содействии отбора придала их коже темный цвет и способствовала необратимости и наследственности этой темнокожести (в координации с другими морфологическими изменениям, способствующими приспособлению к горячему климату).

Существуют и промежуточные формы приспособления к ультрафиолетовому облучению, не принимающие характера явно выраженных расовых различий, но выражающиеся в необратимых и наследственных проявлениях смуглокожести. Смуглая кожа наблюдается у жителей Индии, многих стран Ближнего Востока и Северной Африки. А у евреев, давно живущих в Европе, смуглокожесть, как правило, утрачена, и чтобы приобрести ее, им приходится тщательно загорать.

«К медленно обратимым реакциям, – отмечает далее Шмальгаузен, – относятся и результаты «упражнения и неупражнения» органов. Результаты тренировки мышц угасают при прекращении тренировки. Структура губчатого вещества кости всегда перестраивается соответственно нагрузке данного времени. Это процесс не быстрый, но он может менять свое направление, т. е. обратим в пределах особи. То же самое касается густоты шерстного покрова млекопитающих, оперения птиц, изменения сердца, легких и кишечника позвоночных. Другие модификации, развившись у известной особи, удерживаются ею затем на всю жизнь» (Там же).

По этому поводу можно сказать, что результаты онтогенетической тренировки даже в пределах особи, никогда не бывают полностью обратимыми. Они влияют на морфологические особенности индивида всю последующую после проведения интенсивных тренировок жизнь. Так, мускулистые спортсмены, в молодости активно тренировавшиеся, после прекращения тренировок в зрелом возрасте нередко так заплывают жиром, что их порою трудно узнать. Это, безусловно, результат обратимости тренировки органов, являющаяся последствием их нетренировки. Но это одновременно и результат необратимости тренировки-нетренировки, упражнения-неупражнения органов.

Морфологическая перестройка органов в процессе регулярных тренировок при правильном их построении может быть весьма глубокой и прочной. Она продолжается и углубляется на протяжении всего периода тренировок, причем тренировка опорно-двигательного аппарата вызывает коррелятивную перестройку сначала работы, а затем и организации всех внутренних органов. Способы психофизического самосовершенствования человека позволяют активно упражнять и внутренние органы, достигая выдающихся результатов в совершенствовании их биологической работы.

Если для человека открыты возможности целенаправленных тренировок, целесообразной работы над собой, то представителям растительного и особенно животного мира присущ вынужденный характер упражнения-неупражнения органов и всего организма в целом для удовлетворения их потребностей в ресурсах, извлекаемых из окружающей среды. Стимулом для систематических тренировок здесь выступает стремление к оптимизации собственной жизнедеятельности, причем такие вынужденные тренировки охватывают всю жизнь особей от рождения и до смерти. Всякая борьба за существование сопровождается работой и тренировкой органов, оказывая тем самым влияние на отбор. Освоение измененной среды вынуждает организмы изменить формы и способы борьбы за существование, биологической работы и тренировки органов.

При прекращении систематических тренировок, постоянном неупражнении органы, как правило, теряют способность нормально выполнять свои функции и в конечном счете атрофируются. Лежачие больные после выздоровления вынуждены заново учиться ходить. Это – тоже результат обратимости упражнения ног в случае их длительного неупражнения. Слепота или подслеповатость живущих в темноте из поколения в поколения животных есть в первую очередь результат филогенетического неупражнения органов зрения, отсутствия реакций на свет и мозговой мобилизации на построение зрительных образов. Возможно, в этих процессах принимает участие неконтролируемое отбором накопление мутаций, но это лишь вторичный, второстепенный фактор, участвующий в атрофии органов зрения. Мутации могут накапливаться только там, где отсутствует поддержанная отбором филогенетическая тренировки органов.

При попадании в качественно иную среду обитания организмы вынуждены соответственно изменять работу всех своих органов и тем самым приучать их к совершенно иным формам и способам их упражнения – неупражнения. Им приходится по иному двигаться, по-иному добывать пищевые ресурсы, по-иному питаться, дышать, спариваться, создавать условия для жизни потомства. Все это не может не накладывать отпечаток на работу генетических структур, ответственных за снабжение клеток по-иному работающих организмов необходимыми им жизненными ресурсами.

При изменении биологической работы организмов изменяются и межклеточные коммуникации, и гормональная наполненность организмов. Естественно, и половые клетки, созревающие внутри половых органов, при всей их защищенности от изменений в соматических структурах, не могут оставаться в стороне и вынуждены приспосабливаться к этим изменениям. Тем не менее на протяжении смены большого числа поколений результаты изменения форм и способов биологической работы, упражнения – неупражнения органов остаются обратимыми и ненаследственными. Вопреки упрощенным представлениям ламаркистов, филогенетическая тренировка сама по себе не может превратить плавники кистеперых рыб в лапы наземных позвоночных, а лапы некоторых наземных позвоночных в ласты китообразных и ластоногих. Она не является простым суммированием онтогенетических тренировок в ряду поколений. Но она шаг за шагом подготавливает филогенетический метаморфоз, который вовлекает в себя координированные изменения организации генетических структур и перестройку видовых геномов. Только так при поддержке и непосредственном участии отбора могут сформироваться новые наследственные механизмы, отражающие изменения работы генетических структур под давлением необратимого действия филогенетической тренировки. Именно согласованная биологическая работа органов и систем целостных организмов, выражающаяся в филогенетической тренировке, формирует и поддерживает любые корреляции. И она же при изменении форм и способов ее осуществления приводит к соответствующему изменению этих корреляций, т. е. к координированному изменению по-иному скоррелированных организмов. Она же постоянно и настоятельно требует от генетической подсистемы организмов соответствующего изменения геномных корреляций.

Косвенное доказательство косвенного же влияния ненаследственных изменений под действием филогенетической тренировки содержится в исследованиях так называемых длительных модификаций. Вот размышления И. Шмальгаузена по этому поводу:

«Некоторое влияние индивидуальных реакций на развитие потомства, впрочем, иногда наблюдается: это – довольно редкие случаи длительных модификаций. Однако, в отличие от мутаций, длительные модификации передаются при половом размножении, во-первых, всему потомству, а не определенному проценту особей, во-вторых, в слитном, а не в дискретном проявлении, и, в-третьих, в быстро затухающем от поколения к поколению выражении. У нас имеются все данные связывать некоторую возможность длительных модификаций с наследственной передачей через плазму половых клеток» (Там же, с. 17).

Длительные модификации редки только при исследовании в искусственных лабораторных условиях. Напротив, при переходе организмов в иную среду они становятся не только не редкими, но практически повсеместными. Долинные растения, вырастающие в горах, образуют горные модификации. При образовании длительных модификаций, т. е. при обитании в горах на протяжении большого числа поколений, будучи высажены в долинах, они проявляют неполный возврат к долинным формам, т. е. неполную обратимость их строения и протекания морфофизиологических процессов. Это – результат филогенетической тренировки организмов в существенно новых условиях, которые были частично освоены и стали, собственно, уже не новыми. Относительно новыми теперь становятся долинные условия. Чрезвычайно важным с эволюционной точки зрения является свойство длительных модификаций, в отличие от мутаций, передаваться всему потомству, а не его части. Это позволяет совместно эволюционировать применительно к необычным условиям большим группам особей, целым популяциям или даже видам, тогда как комплексы мутаций, даже если предположить возможность их поддержки отбором, что мы считаем маловероятным, должны еще распространяться в популяциях на протяжении смены неопределенного числа поколений. Кроме того, длительные модификации, в отличие от мутаций, сразу имеют приспособительный характер и создают их носителям селективным преимущества, что не вызывает сомнений в их поддержке отбором. Немаловажным является и свойство длительных модификаций развиваться в слитном, а не в дискретном проявлении, т. е., не по законам Менделя, а по закономерностям филогенетической тренировки. То же, что длительные модификации, в отличие от мутаций, быстро затухают от поколения к поколению, т. е. как любые модификации, являются обратимыми, также является свойством филогенетической тренировки, как и всякой тренировки, пока она не стала настолько длительной, что преобразовала нормы реакции генотипов, т. е. при поддержке отбора сформировала новые способы выработки модификаций. Только тогда передача длительных модификаций при половом размножении может стать незатухающей и необратимой, т. е. на их основе в плазме и ядрах половых клеток вырабатываются новые наследственные механизмы.

Все эти вполне обоснованные положения были чужды веку, погрязшему в мировых войнах и мутационистских представлениях об эволюции. Показав важность и новизну модификационных изменений, вырабатываемых на основе исторически сложившихся норм реакции применительно к новым условиям, показывая их направляющую роль в дальнейшей эволюции при взаимодействии с отбором, Шмальгаузен явно противоречит сам себе, когда заявляет о том, что единственным источником нового в эволюции являются генетические повреждения, т. е. мутации.

Послушаем Шмальгаузена:

«Во всех этих реакциях нет ничего благоприятного, ничего приспособительного. Они в такой же мере нарушают строение организма, как и другие мутации, обладающие более стабильным выражением. Новые реакции организма никогда не имеют приспособительного характера. Если организация растений и животных, строясь на мутациях, приобретает приспособительный характер лишь в процессе эволюции, то и все их реакции, строясь также на мутациях, приобретают свой приспособительный характер также лишь в течение своего исторического развития в определенных условиях внешней среды. Всё новое, в том числе и способность к адаптивным модификациям, создается в процессе естественного отбора мутаций с их характерными нормами реакций» (Там же, с. 23–24).

Положения о том, что новые реакции организмов никогда не имеют приспособительного характера и все новое, в том числе и способность к адаптивным модификациям, создается в процессе естественного отбора мутаций, совершенно бездоказательны. Ученые XX века, как бы загипнотизированные генетическими экспериментами с мутациями, создали своеобразный культ мутаций. Они уверовали в то, что комплексы мутаций, накопленные в гетерозиготном состоянии, могут создавать в новых условиях селективные преимущества, тогда как все известные по экспериментам мутации безусловно вредны и не обладают никакой новизной. Они лишь нарушают исторически наработанное строение организмов и вполне укладываются в старые, исторически сложившиеся нормы реакций, лишь уродуя эти нормы. Результаты мутаций, как и результаты неадаптивных модификаций, суть проявления ненормального хода развития.

«Совершенно иной характер, – пишет Шмальгаузен, – имеют неприспособительные модификации, или «морфозы». Они возникают как новые реакции, не имеющие своей исторической базы. При этом либо организм сталкивается с новыми факторами среды, с которыми он в своей истории не имел дела, либо, в результате мутаций, норма реакций самого организма оказывается измененной (нарушенной)» (Там же, с. 22).

Шмальгаузен здесь совершенно не учитывает того, что реакции организмов и на морфозы, и на мутации, являются именно приспособительными. Но приспосабливаются организмы не к новым факторам среды, а к тем нарушениям, которые генетические или физико-химические повреждения производят в их развитии. Именно этим следует объяснить сходство фенотипических проявлений мутаций и морфозов. Это не новые изменения нормы реакций, а результаты реагирования на нарушения хода развития в рамках старой, давно сложившейся нормы реакций.

Возражая в этом пункте Шмальгаузену и его неодарвинистским коллегам, можно утверждать, что все действительно новое в эволюции не может быть неприспособительным. Все действительно новое должно быть выработано, вытренировано, выстрадано эволюционирующими организмами и обеспечить им селективные преимущества в виде новых источников питания и защиты от врагов. Естественный отбор никогда не поддержит нарушений норм реакции не только в старой, но и в новой среде. Ибо любые ненормальности в строении и биологической работе организмов вредны для организмов и любой среде. Осваивать новую среду и приобретать новые формы развития могут только нормальные, активно работающие организмы. Новое в эволюции есть всегда результат нового приспособления к новым условиям существования посредством новых форм и способов биологической работы. Шмальгаузен, косвенно подтверждает это, указывая, что в результате мутаций «организм оказывается действительно нежизнеспособным в любых условиях развития и существования» (Там же, с. 26–27). «Опыты с выпуском мутационных мух-дрозофил на волю показали их быстрое исчезновение» (Там же, с. 29).

Все исследованные в генетических экспериментах мутации приводят к снижению жизнеспособности или к полной нежизнеспособности организмов. Мутанты всегда ненормальны, неконкурентоспособны и менее жизнеспособны в любых условиях существования. Так есть ли основания для того, чтобы считать, что комплексы мутаций, накопленные в непроявленном состоянии, могут при своем проявлении в новой среде стать источником наследственных эволюционных новшеств? Подчеркнем, что положение о мутациях как сыром материале для эволюции и источнике эволюционных новшеств, ставшее одним из краеугольных камней синтетической теории эволюции, нисколько не подтверждается генетически и представляет собой плод чисто умозрительного теоретизирования, вдохновленного успехами генетики, но совершенно не имеющего опоры в ее открытиях. Геноцентризм и мутационизм являются своего рода идеологией, навеянной открытиями генетики, но совершенно невыводимой из ее экспериментального базиса. Этой идеологией оказались охвачены многие генетики, предметом изучения которых были именно мутации. Эксперименты же свидетельствуют именно о нищете этой идеологии, так как демонстрируют вредность и сниженную жизнеспособность любых фенотипических проявлений мутаций как в лабораторной, так и в привычной для организмов дикой среде, а тем более в новой среде, в которой для ее освоения к организмам предъявляются повышенные требования с точки зрения их жизнеспособности.

«Генетики, – указывает Шмальгаузен, – иногда говорят о полной «жизнеспособности» тех или иных мутаций. В данном случае имеется, однако, в виду жизнеспособность в условиях экспериментальной культуры, при полной обеспеченности подходящим кормом, при оптимальных физических условиях и при совершенной защите от каких-либо врагов или паразитов. Как бы ни были «жизнеспособны» мухи с рудиментарными или уродливыми крыльями, с кривыми ногами или дефектными глазами, они при жизни на воле в природных условиях быстро погибли бы от голода и от хищников. Кроме того, обычно значительно снижена и плодовитость мутационных мух. Однако даже в оптимальных условиях лабораторных культур плодовитость и «жизнеспособность» большинства мутаций оказывается более или менее значительно пониженной (не говоря уже о многочисленных совершенно нежизнеспособных «летальных» мутациях)» (Там же, с. 29).

И что, на подобных «новшествах» можно строить теорию эволюции? Скорее, на них можно построить теорию устойчивости видов, сохраняющихся в неизменном состоянии благодаря оперативной элиминации стабилизирующим отбором любых ненормальных «новаций», как мутаций, так и морфозов. Средством сохранения устойчивости видов является и наличие в популяциях двух форм одного вида, приводимых обычно в качестве примером эффективности действия отбора при изменении условий существования. Сюда относятся белые и меланистические формы березовых пядениц, сезонные колебания численности красных и черных форм божьих коровок по Тимофееву-Ресовскому, однотонных и полосатых форм садовых улиток. «В отложениях неолита, – отмечает Шмальгаузен, – типы этих же улиток найдены почти в современных пропорциях. Следовательно, если и имеется определенный сдвиг, он совершается очень медленно» (Там же, с. 110).

Гораздо вероятнее заключение, что никакого сдвига не происходит. Естественный отбор становится движущим фактором только при существенных изменениях биологической работы организмов. В противном случае, при неизменном характере биологической работы его эффективность проявляется лишь в динамически сдвигающейся, флуктуирующей устойчивости видов. Это опровергает утверждение неодарвинистов о том, что отбор наследственных индивидуальных вариаций является единственной движущей и направляющей силой эволюции. Отбор приобретает творческий характер, устойчивую направленность и двигательный потенциал только во взаимодействии с изменением направленности борьбы за существование, выраженной в обретении новых форм и способов биологической работы организмов.

Кстати, Шмальгаузен считал, что «раздвоение» форм могло произойти не посредством мутаций, а на основе длительных модификаций. Ведь если бы одна из форм произошла от другой посредством мутации, она отличалась бы сниженной жизнеспособностью, чего не наблюдается.

Шмальгаузен рассматривает отбор как важнейший регулятор эволюции. В этом заключается творческий вклад отбора в его взаимодействие с борьбой за существование и совершаемой в этой борьбе эволюционной работой. Эта роль отбора не требует специальных доказательств, вымученных неодарвинистской традицией и к тому же несостоятельных. Она доказывается всем, что мы знаем о дикой природе, в которой каждая особь стремится выжить и дать потомство, но это удается только тем, кто достаточно приспособлен и мобилизован, кто вырабатывает наилучшие качества применительно к изменяющимся обстоятельствам, кто совершенствует тем самым свои приспособительные возможности.