Текст книги "Эволюционизм. Том первый: История природы и общая теория эволюции"

При этом на многочисленных конгрессах и научных семинарах Дарвину воздавались всевозможные почести и признавались его заслуги, но его теория всё чаще и решительнее признавалась безнадёжно устаревшей.

Представление о выпадении генов стало основой ещё одной генетически ориентированной теории эволюции, которую предложил соотечественник де Фриза голландский ботаник Ян Лотси. Он выдвинул и стал активно продвигать концепцию эволюции на основе гибридизации. Он считал, что виды существуют в неизменном состоянии, пока не произойдёт скрещивание с представителями каких-либо других видов, сопровождающееся выпадением генов.

Рациональное зерно теории Лотси состояло в указании на эволюционную роль генетических рекомбинаций. Конечно, его попытка свести весь процесс эволюции к комбинациям генов был заблуждением. Она проистекала опять же из механистического представления о неизменности генов. Лотси представлял гены как наследственные зачатки, общие для всех живых существ, которые так же постоянны, как химические элементы таблицы Менделеева.

И подобно химическим элементам, вступающим в разнообразные связи и комбинации друг с другом при образовании химических веществ, наследственные зачатки таким же образом формируют эволюционные изменения организмов в течение длинного ряда веков. Книга Лотси «Эволюция путём гибридизации» получила широкое распространение среди генетиков и создала альтернативу безудержному сальтационизму сторонников мутационной теории де Фриза и их вере во всемогущество эволюционного потенциала мутаций.

Колоссальный рост мобилизационной активности учёных по изучению наследственности после переоткрытия законов Менделя в начале XX века как бы повторял рост активности дарвинистов в последние десятилетия XIX века, которая на рубеже веков резко пошла на спад. К генетическому движению примкнуло большое множество ботаников и зоологов, растениеводов и животноводов.

Ширилась и разрасталась экспериментальная база исследований. Они проводились на бобах и томатах, разнообразных сорняках и кукурузе, божьих коровках и мухах, на мышах и крысах, хомячках и кошках, других растениях и животных. Но особые возможности открылись перед исследователями в экспериментах на дрозофиле.

Эта плодовая мушка как объект экспериментов обладала явными преимуществами по сравнению со своими многочисленными «конкурентами». С момента откладывания ими яиц до момента, когда из личинок появлялись взрослые мухи, проходило всего 10 дней. Их хромосомный набор обладал максимальной простотой, он состоял всего лишь из четырёх хромосом. Они были способны очень быстро размножаться на ограниченном пространстве и образовывать мутации под действием различных химических веществ и излучений.

Опыты на дрозофилах начали производить американские генетики В. Кастл и Ф. Лутц, но никаких особенных результатов не добились. Великие достижения достались самому упорному – Томасу Генту Моргану, тоже американскому генетику, который посвятил изучению наследственных изменений этой мушки почти всю свою жизнь.

В начале своей научной карьеры Морган изучал индивидуальное развитие организмов – онтогенез. Однако под впечатлением от поездки в Амстердам и посещения лаборатории де Фриза он загорелся идеей экспериментального изучения наследственности. Он сразу же отверг дарвинистско-ламаркистский градуализм и заразился сальтационистским фанатизмом де Фриза.

Он занялся исследованиями в Колумбийском университете, где для устройства лаборатории ему выделили комнату размером 5 х 7 метров. Это и была та самая «мушиная комната», которая вскоре стала местом паломничества генетиков всего мира. Условия для проведения экспериментов были очень тяжёлыми. Всё оборудование лаборатории состояло из восьми шкафов и полками, на которых лежали бутылки из-под молока. В этих бутылках разводились тысячи мух. Подкармливали их бананами.

Первые два года «мушиная комната» работала безрезультатно. Наконец, после долгих трудов на свет появился первый мутант – самец с белёсыми глазами, затем второй – с укороченными крыльями. Естественным, т. е. случайным путём, без применения искусственных средств воздействия было получено всего 28 мутаций, и все мутанты были самцами. Морган решил, что это не случайно, что эти мутации связаны с половыми различиями.

Огромная работа по выращиванию всё новых поколений мушек и изучению их потомства натолкнула Моргана на констатацию некоторых закономерностей. Когда у мутанта изменялось сразу несколько признаков, некоторые из них переставали наследоваться последующим поколением. Приобретенные посредством мутаций признаки расходились в определённом соответствии с дарвиновским принципом дивергенции признаков.

Морган долго ломал голову над причиной этого расхождения. Наконец, опираясь на недавние открытия цитологов, изучавших строение и функционирование половых клеток, он выдвинул предположение, позволившее объяснить механизм образования этого феномена. По наблюдениям исследователей клеток, перед делением половых клеток между расходящимися хромосомами происходит обмен небольшими участками, который был назван кроссинговером. Морган связал с этим обменом расхождение признаков у потомков мутировавших организмов. При обмене кусочками хромосом подвергшиеся мутации гены оказывались на разных хромосомах.

Основываясь на этом предположении, сотрудники лаборатории принялись изучать функции различных участков хромосом. В конечном счёте было установлено, что совместное наследование различных признаков связано с пространственной близостью участков хромосом. Сцепление этих признаков было объяснено сцеплением генов, являющихся носителями этих признаков. Так родилась и обрела доказательную силу хромосомная теория наследственности.

Это было поистине великое открытие, которое наконец уже не умозрительно, а вполне конкретно пролило свет на чрезвычайно важные элементы механизма наследственности. Было доказано, что именно в хромосомах содержится механизм передачи от поколения к поколению с определёнными изменениями любых наследственных признаков. Были установлены места на хромосомах, в которых хранились структуры, необходимые для воспроизведения этих признаков. «Алгебра» наследственности Менделя была объяснена «физикой» Моргана. Была выявлена линейная последовательность размещения в хромосомах материальных носителей наследственных признаков – генов. На данном этапе познания они представлялись по аналогии с бусами, связанными общей нитью.

Морган сумел доказать, что гены находятся в хромосомах, что каждый биологический вид обладает присущим только ему строго определённым набором хромосом и что гены, входящие в одну группу хромосом, в последующих поколениях распределяются по разным группам. Это означало, что при передаче наследственных признаков между хромосомами происходит обмен генетическим материалом. Так возникла хромосомная теория наследственности, ставшая основанием для присуждения её автору Нобелевской премии 1933 г. В свою очередь лысенковцы в СССР по-своему оценили открытие порядка в генетических структурах как буржуазно-идеалистическую теорию «вейсманизма – морганизма», свидетельствующую о крайней деградации буржуазии и служащей ей науки.

Открытие Моргана ещё более уверило и его самого, и других генетиков в том, что источники любых эволюционных изменений содержатся в генетическом аппарате хромосом, что мутации генных структур приводят к образованию новых видов, что, как выражался Морган, природа штампует новые виды без всяких промежуточных звеньев.

Генетика принимала характер такого же социально-научного движения, каким ранее был классический дарвинизм. Она пришла на смену последнему и начисто отрицала его правоту. Ведь именно Морган открыл конкретный механизм преобразования генов, ответственный за наследственную изменчивость и сохранение наследственных признаков в цепи поколений.

Наблюдая мутации, генетики были уверены, что столь сильные изменения организмов, идущие из глубин наследственности не могут не приводить к изменениям видов. Мутации, оборачивающиеся смертью мутантов или утратой ими жизнеспособности они наблюдали тоже. Но Морган, сутками проводивший среди этих изменяющихся мушек, был убеждён, что если мутант выживет, сохранит способность к размножению и хотя бы минимум жизнеспособности, то он даст начало огромному множеству потомков, сохраняющих в своём генетическом аппарате обретенные ими наследственные признаки и повышающих в последующих поколениях свою жизнеспособность благодаря обновлению соматических клеток. И если унаследованные признаки окажутся пригодными для существования в определённой среде, обладатели этих признаков состоятся как новый вид.

Эта убеждённость Моргана разделялась и другим генетиками, спаянными единством движения со своими лидерами и кумирами. Для них дарвинизм с его учением о постепенном, в течение тысяч поколений происходящем изменении видов представлялся столь же устаревшим, как и библейская история о сотворении мира за семь дней созидательной деятельностью Творца. Они не замечали, что именно их собственная вера в сотворение видов посредством мгновенных мутаций генетического аппарата содержит в себе своеобразно мутировавший креационизм.

Под действием этого упрощённого понимания эволюционных процессов кризис охватил не только классический дарвинизм. С территории, занятой в науке эволюционной биологией, он перекинулся на смежные отрасли знания, на прикладные биологические, медицинские и сельскохозяйственные науки.

Генетический антидарвинизм мутировал в антиселекционизм. Среди генетиков распространилось представление о затухающей кривой изменчивости, согласно которому каждый вид обладает определённым пределом изменчивости, и селекция не может выйти за этот предел. Многие генетики советовали вообще прекратить селекцию как безнадёжное дело и заменить её выведением мутационных пород.

Это представление перекликалось с теорией убывающего плодородия почвы, которая прогнозировала крах земледелия. В медицине распространилось убеждение в невозможности лечения наследственных заболеваний, поскольку это лечение воздействует только на соматические клетки тела и не доходит до зародышевых клеток.

Абсолютизация наследственной детерминированности жизни в генетическом антидарвинизме была мгновенно заимствована различного рода расистскими, националистическими и прочими псевдонаучными теориями, в которых она прекрасно уживалась с социал-дарвинизмом. Были предложены теории генетически обусловленной неравноценности рас, наций, классов и отдельных личностей.

Далеко не все генетики, как ранее и далеко не все дарвинисты с негодованием встретили подобные извращения их научных открытий. В XX веке мир шёл к двум чудовищно кровопролитным и разрушительным мировым войнам, и кризис гуманизма был ещё более продолжительным и глубоким, чем кризис дарвинизма.

Новое восхождение дарвинизма после многих лет кризиса и упадка напоминает мифологический сюжет о Фениксе, возрождающемся из пепла, или гегелевскую абстрактную схематику диалектического развития: тезис – антитезис – синтез. Собственно, в период кризиса дарвинизма теория эволюции также находилась в полном упадке, она была подменена крайне упрощённой схемой зарождения видов из мутантов, получившихся путём каких-то чисто физических манипуляций генов в хромосомах.

Победа генетических антидарвинистов над дарвиновской теорией эволюции зиждилась на превосходстве экспериментально доказанного знания некоторых глубин порождения жизни над наблюдениями натуралистов за внешней формой и поведением живых существ. Но это была пиррова победа.

Во-первых, при всей важности достижений ранних генетиков их продвижение в познании механизмов наследственности было ещё очень недалёким и лишь создавало почву для дальнейших исследований. Их исследования не шли ни в какое сравнение с гениальными трудами Дарвина, охватившего и преобразовавшего в своей теории эволюции все биологические знания своей эпохи. Достижения Дарвина и его последователей в познании живой природы в период кризиса дарвинизма никуда не делись, они продолжали оставаться основой научных знаний в биологии, её интеллектуальным ядром. Даже пангены де фриза были заимствованы из дарвиновской теории «ламаркистской» гипотезы, приведя, в конечном счете к понятию генов.

Во-вторых, сами эксперименты генетических антидарвинистов были далеко не так безупречны, как им казалось. Эксперименты де Фриза с ламарковской энотерой, как это выяснилось позднее, были основаны на неверном понимании развития исследуемого растения, на приписывании ему пресловутого «мутационного периода», которого на самом деле не существовало ни у энотеры, ни у какого-либо другого растения или животного.

Эксперименты Иоганнсена на «чистых линиях» фасоли также были несостоятельны и в исходных предпосылках, и в конечных выводах, как было показано выше.

Это, конечно, не умаляет заслуг ранних генетиков перед наукой и человечеством. Но это показывает, насколько они были неправы, отрицая основы дарвиновской теории эволюции. Лишь Морган, привязав себя на долгие годы к «мутационной комнате», добился относительно правильного понимания результатов собственных экспериментов. Но он, как и де Фриз, совершенно неверно понимал ход эволюционных изменений. Он сводил его к мутациям и начисто отрицал роль постепенных эволюционных преобразований. Такой подход к эволюции был скорее антиэволюционным.

В-третьих, генетический антидарвинизм, по существу, исключал из эволюции жизни роль самой жизни. Роль отбора сводилась к уборке мёртвых, полностью отрицались его возможности в направлении развития живых. Борьба за существование глухо и неявно признавалась, но только в виде превосходства выживших мутантов в своей среде над прежними обитателями этой среды. Такое понимание опровергалось палеонтологическими исследованиями, прослеживавшими крупные морфологические преобразования видов при освоениях новых сред.

О биологической работе как важнейшем средстве борьбы за существование и факторе развития жизни генетики-антидарвинисты и слышать не хотели. Они воспринимали все эти употребления или неупотребления органов как чушь старого чудака в парике – Ламарка, которая была повторена другим давно умершим стариком – Дарвином, и о которой не стоит и вспоминать. Ведь совершенно очевидно и проверено на опыте, что мутации до неузнаваемости изменяют представителей любых видов без всякого там упражнения или неупражнения органов.

При таком подходе весь жизненный процесс со всеми его превратностями и достижениями оставался вне эволюции, эволюционные изменения ограничивались преджизнью – происшествиями в хромосомах зародышевых клеток. Понятно, что такой «безжизненный» подход противоречил здравому смыслу и не мог удовлетворять научный разум, стремившийся объяснить эволюцию жизни, исходя из самой жизни, а не из физических процессов в оплодотворенных клетках.

Первыми отреагировали неоламаркисты, механистическое мировоззрение которых не могло смириться именно с неподчинением генетики доводам обыденного рассудка. К которому они сводили здравый смысл, этот бессменный проводник человеческого разума в миры, в которых именно и пробуксовывает обыденный рассудок.

В условиях кризиса дарвинизма неоламаркисты стремились создать альтернативу и ему, и генетике, стать «третьей силой», которая поведёт за собой науку, отметая «крайности» обоих конкурентов. В 1922 г. в СССР в Госиздате была издана книга советского биолога Льва Берга «Номогенез, или эволюция на основе закономерностей». Критикуя дарвинизм за представление о случайном ходе эволюционных процессов и случайном воздействии на них естественных отбора, Берг утверждал, что эволюция может происходить только на основе внутренних закономерностей, присущих живым существам.

Эволюция по Бергу – это процесс развертывания задатков, присущих каждому живому существу, каждому организму. Направленность развития каждого организма, а в конечном счёте и вида задаётся внутренними причинами. Берг выделяет две группы таких причин – автономические и хорономические. Автономические заключаются в организации и строении организмов, в химических свойствах его белков, отчасти – в наследственных структурах, образующих передачу и изменения признаков. В том Берг вполне солидарен с генетическим антидарвинизмом. Эта группа причин не зависит от условий внешней среды.

Наоборот, хорономические причины отражают географические условия обитания организмов, особенности ландшафта, энергетических характеристик среды и т. д. Эта часть учения Льва Берга была использована его тёзкой Львом Гумилёвым для построения его теории эволюции этносов.

В целом теория номогенеза Берга была весьма близка теории ортогенеза Эймера и концепции Негели, т. е. во многом повторяла классический неоламаркизм XIX века.

Видообразование, по Бергу, всегда имеет массовый характер, охватывая большое множество организмов, предрасположенных к трансформации. Поэтому он категорически отрицает эволюционное значение мутаций, которые изменяют лишь строение и признаки отдельных, единичных организмов. Свои выводы Берг подкреплял громадным фактическим материалом, хотя трактовки этого материала были совсем не безупречны.

Книга Берга подверглась резкой критике как со стороны генетиков, так и со стороны дарвинистов. В дальнейшем судьба Берга оказалась гораздо более удачной, чем судьба критиковавших его генетиков в СССР, подвергшихся политическому разгрому в конце 30-х годов и окончательно разогнанных и репрессированных после печально известной сессии ВАСХНИЛ 1948 г.

Благодаря терпимому отношению лысенковцев, организовавших разгром советской генетики, Берг стал академиком и мог вполне успешно пропагандировать свои антидарвинистские и антигенетические взгляды, не будучи обвинённым в идеализме и метафизике и не попав под каток сталинских репрессий.

Лысенковцы недаром щадили Берга, как и автора теории происхождения жизни Опарина, который также был коллаборантом по отношению к лесынковской псевдонауке. Лысенковцы под флагом развития «творческого дарвинизма» преподносили наиболее дикий, безграмотный и несостоятельный вариант неоламаркизма, который соответствовал обыденному рассудку малообразованных создателей «мичуринской» биологии и был, по существу, извращением также и ламарковской теории, из которой они заимствовали тезис о наследовании приобретенных признаков.

Как у Берга, так и у лысенковцев были полностью отброшены рациональные зёрна учения Ламарка об эволюционной роли употребления и тренировки органов, за которыми угадывалось понимание эволюционного значения биологической работы. Берг заменил эволюционную работу почти мистическими внутренними закономерностями, лысенковцы же заменили её тотальным насилием над организмами в духе сталинской эпохи. Вейсмановской вере во всемогущество подбора они противопоставили веру во всемогущество насилия, способного «воспитать» любой вид организмов для осуществления целей колхозного строя, решений партии и советского правительства. Эксперименты лысенковцев были так же нелепы, как опыты Вейсмана по отрезанию хвостов. Они имели между собой то общее, что пытались насильственно навязать поколениям организмов то, что они вырабатывают путём длительной и поддерживаемой отбором биологической работы. Громя «вейсманистов – морганистов», лысенковцы подвергали невежественному отрицанию и достижения дарвинизма, и достижения генетики.

Что касается дарвинизма, то он в период своего тяжкого кризиса также продолжал развиваться, хотя это развитие приняло довольно упрощённые формы, в некоторых отношениях напоминавшие упрощённость мутационной теории де Фриза и его последователей.

Уже работы дарвиновского кузена Гальтона, настолько отчаянного дарвиниста, что он распространил отношения животных на человеческое общество, показали эффективность применения статистических методов в биологии. Будучи создателем биометрики, т. е. системы измерения и составления количественных показателей строения различных организмов, Гальтон первым применил статистику к выявлению объективных свойств живых организмов. Это соответствовало общей тенденции развития науки по мере приближения к рубежу веков, поскольку мода на математические методы как критерий объективности исследований и ухода от чисто описательных методов натуралистов распространялась в науке со скоростью распространения моды в сфере определения стандартов одежды и обуви. Вскоре многие учёные смогут мыслить только при помощи расчётов и на языке математических символов, и если люди науки не опираются на пирамиды формул и горы вычислений, их труды вообще почти перестанут в науке пользоваться доверием и приниматься в расчёт. Так завершается в науке эпоха классических натуралистов, строивших свои обобщения на основе наблюдений в рамках естественного способа восприятия и начинается эпоха сложнейших экспериментов, итоги которых могут быть раскрыты и отслежены только на основе анализа количественных показателей и изложены на языке уравнений.

Эта чрезвычайно важная тенденция к дальнейшей математизации естествознания, позволившая преодолеть ограниченность механистического мировосприятия и связанного с ним математического аппарата, открыла перед наукой возможность проникать в скрытые от непосредственного наблюдения и принципиально ненаблюдаемые объекты и процессы Космоса неживой и живой материи. Но эта же тенденция отучила многих учёных от стремления по-новому понимать то, что они вычисляют и рассчитывают, побудила их подменять живую эволюцию результатами оперирования математическими абстракциями. Впрочем, для учёного педантизма всегда свойственно неумение за абстракциями видеть суть, за сухостью теорий зелёное дерево жизни.

Уже в начале XX века генетики значительно обогнали Гальтона и других дарвинистов в использовании статистических методов, что было обусловлено спецификой объектов их исследований внутриклеточных структур, скрытых от непосредственного наблюдения при помощи даже самых совершенных оптических микроскопов. Переоткрытие законов Менделя превращало статистические методы в некое подобие теоретического микроскопа, позволяющего косвенным образом проникать в невидимые глазами движения в структурах внутри хромосом.

Мендель показал, что элементы наследственности не смешиваются друг с другом в общем «котле», что они не оказывают никакого влияния друг на друга и их свойства не изменяются в череде сменяющих друг друга поколений. Дискретное наследование признаков влекло за собой понимание того, что постепенное накопление рецессивных изменений в структурах наследственности вполне могло обеспечить в духе Дарвина любой уровень морфологических изменений видов, в том числе и трансформацию одних видов в другие. Однако мутационная теория, основанная на множестве разнообразных экспериментов, так ясно показывала мгновенное изменение организмов, очень похожее на видообразовательный процесс, что генетика предстала перед научным миром не как подтверждение дарвинизма, а показалась его опровержением.

Распространение менделизма в теории наследственности вызвало невероятный бум в применении статистических методов исследования. Причём началось это даже раньше, чем вероятностно-статистические методы сделались главенствующими в исследовании микромира в физике. Ведь в соответствии с отслеженными Менделем закономерностями проявление наследственных признаков в каждом последующем поколении соответствует случайному распределению.

Мендель отслеживал у гороха семь пар признаков, один из которых в следующем поколении становился доминантным, а другой – рецессивным, т. е. не проявлялся в данном поколении, но мог проявиться в любом последующем. Комбинации, которые при этом возникали по принципу «чёт – нечет, выпадали с определённой вероятностью. Эта вероятность, как и при бросании монет или костей, становилась всё более устойчивой по мере увеличения числа случаев, поскольку снижалась вероятность отклонений от общей закономерности. Применение вероятностно-статистических методов, как и позднее в прогнозирование поведения элементарных частиц, давало результаты, близкие к реальным и пригодные для практического использования.

Оттеснённые ранними генетиками на периферию развития биологического знания, дарвинисты сконцентрировали свои усилия на том, чтобы отстоять ядро дарвиновского учения – представление о естественном отборе как главном факторе эволюции. Теперь уже недостаточно было, как в «золотой век» дарвинизма, основывать теоретические положения на множестве наблюдений, нужно было экспериментально выявить действие отбора на результаты наследственной изменчивости.

Первым начал проводить такую работу британский исследователь-дарвинист Уолтер Уэлдон ещё в 1898 г. Он провёл знаменитую серию опытов с крабами, обитающими в Плимутской бухте. Экспериментам предшествовали тщательные наблюдения, в ходе которых Уэлдон заметил, что после постройки дамбы в связи с загрязнением воды изменяются размеры головогруди у крабов.

Уэлдон с женой отловили тысячи крабов и, поместив их в специальные бассейны, стали проверять влияние загрязнений на размеры головогруди потомства. Достоверность экспериментов, подтверждающих влияние отбора на наследственную изменчивость, была подтверждена статистическими методами. Бассейны с крабами издавали ужасные запахи, что делало экспериментальную лабораторию Уэлдона неким подобием «мушиной комнаты» Моргана. Зато опыты Уэлдона стали классическими, и на них до сих пор ссылаются неодарвинисты для подтверждения правоты синтетической теории эволюции, созданной значительно позднее.

Вскоре Уэлдон создал свою научную школу, которая стремилась истолковать законы Менделя в пользу учения дарвинизма. Это привело к длительному противостоянию с научной школой В. Бэтсона, которая поддерживала генетический антидарвинизм и стремилась сделать законы Менделя подтверждением мутационной теории. Борьба между двумя школами длилась до 1906 г., завершившись только со смертью Уэлдона.

Другие дарвинисты стали проводить аналогичные эксперименты на бабочках, изучая влияние на них отбора, производимого склёвыванием птиц. Так, в 1898 г. английские исследователи Е. Паултон и С. Сандерс провели подсчёт истребления птицами бабочек-крапивниц. Они создали статистически подкреплённую модель естественного отбора, в соответствии с которой покровительственная окраска при нахождении куколок на листьях крапивы способствует в огромной степени выживанию крапивниц, а значит, и получению потомства, а через него статистически достоверно регулирует наследственные признаки. Ничего нового по сравнению с «Происхождением видов» эти эксперименты не давали, они лишь свидетельствовали о том, что дарвинисты также строят свои выводы на экспериментальных исследованиях.

В 1904 г. известность получили эксперименты А. Чеснолы с бабочками-богомолами. Этот исследователь нитками прикреплял бабочек различной окраски к траве, а затем вёл учёт поедаемости их птицами. Неотличимость покровительственной окраски от естественного фона помогала бабочками выжить, что, конечно, было вполне понятно и без эксперимента. Тем не менее прикрепление насекомых к месту для изучения селективного значения покровительственных окрасок стало применяться и до сих пор применяется множеством экспериментаторов.

Авторы подобных экспериментов не принимали в расчёт их методологическую нечистоту, связанную с тем, что при изучении эволюционной роли покровительственных окрасок они лишали подопытных насекомых главного селективного фактора, без которого можно изучать манекены, но не живых существа. Этот фактор – биологическая работа по выживанию и оптимизации жизнедеятельности, выражающаяся в данном случае в «маскировочном» поведении, без которого эффективность покровительственной окраски падает во много раз. На это обстоятельство многократно указывал Дарвин. Именно на подобных экспериментах складывалась неодарвинистская тенденция, связанная с представлением об активной роли в эволюции только отбора, селективно воздействующего на приобретенные от рождения наследственные признаки, и о якобы незначительной роли жизненной активности, приводящей к образованию выработанных признаков. Возникало непонимание того, что творческая роль отбора направляется не клювами птиц, а биологической работой самих бабочек.

В 1913 г. в экспериментах Л. Плате на бабочках, имеющих сходство с листьями, было продемонстрировано очень значительное разнообразие форм, различающихся по степени этого сходства. Плате сделал вывод, что такая изменчивость не могла возникнуть посредством крупной однократной мутации, как это утверждали сальтационисты, а образовалась в соответствии с теорией Дарвина посредством отбора в череде поколений.

В 1920 г. были опубликованы результаты проведенных в 1907 г. исследований У. Гаррисона, объектом которых были бабочки-пяденицы. Исследования проводились в сосновом и берёзовом лесах в графстве Йоркшир (Великобритания). Окрас крыльев этих бабочек был двух типов – светлый и тёмный. Светлые бабочки хорошо скрывались от насекомоядных птиц и других животных на светлом фоне коры берёз, а тёмные – на тёмном фоне коры сосен.

В результате поедаемость светлых бабочек на тёмном фоне была в 30 раз выше, чем на светлом, и наоборот. Соответственно, в сосновом лесу 96 % бабочек были тёмными и только 4 % – светлыми, а в берёзовом 85 % светлыми и 15 % тёмными. Гаррисон утверждал, что до 1800 г. вся популяция бабочек была светлоокрашенной, а затем в связи с буреломом сосновый лес вырос на месте прежде росшего сплошного березняка. И бабочка стала темнеть.

Исследование Гаррисона необходимо сопоставить с исследованиями так называемого «индустриального меланизма», которые проводились вблизи Манчестера и вошли во все учебники как подтверждение видообразовательной роли отбора мелких наследственных изменений. Эти исследования осуществленные в 1956 г. под руководством В. Кетлуэлла, связывали появление тёмной окраски крыльев уже не с пребыванием на сосновой коре, а с потемнением берёзовой коры в результате осаждения копоти из отходов промышленных предприятий.

При этом утверждалось, что первые темнокрылые бабочки были пойманы на окраине Манчестера ещё в 1848 г., а затем по мере загрязнения среды их становилось всё больше, и они стали во много раз превосходить по численности белокрылых пядениц. Чистота подобных экспериментов весьма сомнительна. Если бабочки-меланисты являются результатом отбора на выживание в загрязнённой среде, откуда тогда взялись подобные бабочки в чистом сосновом бору и берёзовой роще? Кто даст гарантию, что как белые, так и чёрные пяденицы не существовали бок о бок миллионы лет своей естественной эволюции, а не просто попались на глаза исследователям в XX веке? Кроме того, никакого видообразования под действием индустриального загрязнения среды не произошло. Возникло лишь видоизменение цвета покровов бабочек.